– Светик, все нормально?
– Да, спасибо, замечательно, – бодро отвечала Светлана и как ни в чем не бывало продолжала беседу с подругой, тогда как муж бесшумно исчезал в недрах дома, словно хорошо вышколенная прислуга.
– Вот это да! – только и оставалось воскликнуть подругам.
Никто из них не знал, что в другой их жизни, настоящей, муж с женой меняются местами, причем по обоюдному согласию. Светлана «дрожала» над своим Мишей, не позволяя ему лишний раз встать. Она видела, чего стоит его работа, ценила и старалась сделать все ради комфорта мужа. Нащокину хватало мудрости и дипломатичности не замечать отрицательные свойства натуры жены.
В их семье муж-писатель не имел обыкновения зачитывать вслух отрывки из «неоконченного», не спрашивал мнения супруги о сюжетных линиях, не просил перепечатать или выправить уже написанные тексты. Он не называл ее своей музой и не срывал на ней свое раздражение, когда по той или иной причине стопорился творческий процесс. То, что он написал, Светлана могла прочесть только в уже изданной книжке или журнале. Она не только на это не обижалась, а считала это естественным и, пожалуй, единственно разумным вариантом сосуществования с творческой личностью. «До чего же смешны эти жены-соавторы! – восклицала она каждый раз, когда они возвращались с какого-нибудь светско-творческого мероприятия. Ей было неловко смотреть, как супруги вполне солидных писателей и поэтов стремились поправить или уточнить мужа, с лукавой и многозначительной улыбкой: «Уж вы-то понимаете, как тяжела эта участь, жены гения, да и гением бы он не был, кабы не я».
– Странно, что они их на помочах, как младенцев, не водят, – закатывала глаза Светлана.
Только однажды она задала вопрос, который ее мучил давно и на который мог дать ответ только человек творческий.
– Слушай, вот как ты это все сочиняешь? Как это появляется в твоем воображении?
Нащокин оторвался от какой-то книжки, которую он листал в глубокой задумчивости:
– Сам не знаю. Иногда мне кажется, что один раз мы уже жили и я просто пишу о том, что уже когда-то происходило. Ведь я пишу о том, чего сам никогда не видел, не читал и не испытывал, так откуда я это все знаю? Видимо, оттуда, из прошлой жизни. А если серьезно, я где-то читал, что творчество, в разных его ипостасях, импровизация, например, – это высшая степень свободы. Это такое состояние, которое не подлежит контролю, многие этого боятся, зажимают в себе способности. Ты знаешь, что такое джазовая импровизация?
– Я джаз не люблю.
– Не в этом дело. Речь о том, что джазовая импровизация отличный пример того, как свобода материализуется в творческие результаты. И это напрямую связано с психикой.
– Это каким же образом?
– Видишь ли, впервые с джазовой импровизацией выступил в Новом Орлеане Чарльз Болден. Это было в самом начале двадцатого века. Играл Чарльз виртуозно, тему мог развить из трех нот. Только вся проблема в том, что он был психопатом в самом прямом смысле слова. На людей кидался. Он и помер-то в психбольнице. Так вот врачи считали, что его способности к импровизации обусловлены незнанием нотной грамоты и расстроенным рассудком. А потому он ноты основной темы расставлял, как ему заблагорассудится, неправильно. Но поскольку в каждом произведении существует своя определенная стройность – импровизация была неправильной копией самого музыкального произведения.
– Сложно как-то это. Сам придумал эту теорию?
– Да что ты – в Штатах целые институты работают над ответом на твой вопрос. Но, если честно, мне ближе всего определение, которое дал одни психиатр: «Творчество – это подконтрольный мне вид сумасшествия». По-моему, очень правильно.
Нащокин в глубине души был так благодарен ей за правильную позицию невмешательства в его творчество, что даже написал повесть о жене художника и посвятил ее Светлане.
– Ты даже не представляешь, как ты много для меня сделала, избавив от мелочной женской опеки.
Светлане были приятны эти слова.
Нащокин наедине с собой суеверно думал о том, что эта случайная встреча и разбитая бутылка шампанского сделали его не только счастливым мужчиной, но и счастливым творцом. Он, с детства мечтающий стать писателем, за всю свою жизнь не имел и двух часов свободного времени для творчества – все время зарабатывал деньги. И только с появлением Светланы Нащокин почувствовал себя полным идей, творческой свободы и куража. «Умница она у меня, – думал он, наблюдая из окна кабинета, как жена возится в саду, – но садовод из нее – никакой».
Самые лучшие минуты у четы Нащокиных случались тогда, когда Михаил Семенович заканчивал очередное произведение. Он выходил во двор, минут двадцать неуклюже бегал с Кубиком наперегонки, пытаясь вытащить из пасти собаки старый облезлый мяч. Потом усталый садился на крыльцо, а если дело происходило зимой, вваливался прямо в снежных валенках в гостиную и теребил Светлану:
– Собирайся, поедем куда-нибудь. Пообедать и покататься.
Светлана наряжалась, они обедали в ресторане, а потом садились и ехали куда глаза глядят. Они рассказывали друг другу истории, делились впечатлениями прошедших дней. В эти минуты они как бы обретали заново друг друга. В то время, когда Нащокин писал, он почти не обращал ни на что внимание, и теперь Светлане было приятно в деталях рассказывать ему домашние новости, делиться проблемами их фирмы, сплетничать о подружках. Так однажды за разговорами они не заметили, как доехали чуть ли не до самой Твери. Поворачивать назад было поздно, решили заночевать в жуткой местной гостинице, но были счастливы от этого приключения.
Когда близкая подруга Нина спрашивала: «Ну, как у вас в постели?» – Светлана задумывалась, а потом обескураживающе откровенно отвечала:
– Наверное, замечательно. Мне ведь не с чем сравнивать.
– Так у тебя и любовника нет? – в ужасе интересовалась подруга.
– Нет. Когда мне его заводить? А главное, зачем?
Светлана в силу своей сдержанности и смущения не могла рассказать Нинке, что удовольствие, которое она получает от близости с мужем, заставляет ее порой так стонать, что кошки прячутся на первом этаже, а Кубик встревоженно прыгает около двери их спальни.
– Ну, впусти своего охранника в спальню, – говорила она, отдышавшись, Нащокину, – а то ведь дверь сгрызет вместе с латунной ручкой.
На жену Михаил Семенович молился. Вся история их знакомства теперь обросла в его воспоминаниях деталями почти мистического значения.
– Ты несла шампанское. Я его разбил – это уже знак, – говорил он ей.
– Господи, Миша, да какой такой знак! Ты же бешеный становишься, когда не выходит по-твоему. Тебе Юлька отказалась выдать журналы, вот и разбил шампанское. Но ты быстро остываешь, поэтому и пришел извиняться.
