мама. — Она рассказывала, как в детстве обожала доить коз?
— Серьезно? — оборачивается на меня Вова с едва сдерживаемой улыбкой.
Забавно ему. Это мама ещё не дошла до воспоминаний о компостной яме, в которой я пряталась от Гали… Вряд ли он впечатлится. Рассказывать унизительные истории из жизни своих детей должны запретить на законодательном уровне. Хорошо, что это фиктивный парень, ни один настоящий такого не выдержит.
— Да! Ручки маленькие, как раз под козочку! — активно жестикулирует мама, не желая прерывать поток своих воспоминаний. Или делает это специально. — А выросла, уже на коров перешла. Прямо из‑под коровы могла хлебнуть, помню. Обожала парное молочко. Говорю ей, сначала процедить надо, мало ли та хвостом намахала, может и навоз, всякое бывает, хоть и моешь ту перед каждой дойкой…
Сбоку раздается покашливание, я снова оборачиваюсь на Вову и вижу, как он давится. От смеха? Не похоже. Лицо серое, глаза слезятся. Салат не пошел или так живо навоз представил?
Впечатлительный, блин.
Похлопываю его по спине, чтобы откашлялся, он кидает странный взгляд на мои руки. Да, я доила коров и горжусь этим. И коз. И как‑то хотела подоить петуха, потому что думала, что он мне птичье молоко даст. Мелкая была, вдохновилась конфетами, которые в школе девочка на день рождения раздавала.
— Ой, а их с Галей любимая игра в детстве была — прятки, — преувеличенно громко смеётся мама, продолжая аттракцион унижений. Вот и дошли до компостной ямы.
Крепись, Вова, дальше будет ад.
Добро пожаловать на аттракцион унижений имени меня. Тут вас ждёт колесо обозрения с видом на грязный курятник, яму с компостом и окно Димчика, с которым мы в детстве сидели рядом на горшках.
Да, мама не забыла и про него. Вспомнила все: и как мы, голые двухлетки, бегали по полю, и как он мой портфель утопил в речке, и даже как нас застукали целующимися в погребе его родители. С тех пор наши семьи и решили, что мы непременно поженимся. А я тогда втихаря отведала маминого вина, справедливо решив, что в четырнадцать уже вполне взрослая, а потом затащила сопротивляющегося Димку в погреб, чтоб научить его целоваться. Сама‑то опытная, столько помидоров извела!
Нам обоим искренне не понравилось, от него пахло луком, а я так сильно вцепилась в его шею, что оставила ярко‑красные полумесяцы от ногтей. Но он, после этого, почему‑то решил, что я в него без памяти влюблена, и что хуже всего, так же решили наши родители, справедливо рассудив, что в кривозубого Димку не влюбиться невозможно.
— Кстати, он недавно машину купил, — многозначительно поглядывая на меня, говорит мама. — Такая белая, красивая. Новую взял!
— Ммм, молодец, — кисло улыбаюсь я. — Может чай? — пытаюсь переключить внимание присутствующих на более нейтральную тему и, чего уж там, приблизить финал этой адской встречи.
— Рано ещё! — обрывает мою инициативу мама. — Какой марки там, Юр?
— Нива, — не прекращая жевать, говорит отец.
— Высокая такая, по нашему бездорожью самое то! Теперь развозит ихнюю молочку на продажу, зажили, как белые люди!
— Так вы тоже могли бы, — зачем‑то вставляю я. Хотя правильнее было бы притвориться полной дурой с временной глухотой.
Мои с молочкой не возятся, у них с Григорьевыми дружеский пакт, распределяющий кто, что реализует. Но могли бы яйца свои развозить, овощи, расширить клиентуру до тех, кто к нам приехать не может. Димка‑то не совсем лопух вырос, идёт в ногу со временем.
Мама тут же всплескивает руками. Я готовлюсь к пропитанной едким порицанием речи.
— Да кто ж на это время тратить будет? Отец твой? Ему некогда. Пашка — тому есть, чем заняться, двое троглодитов на шее, третий на подходе.
Вот как она о собственных внуках. Хотя не удивлюсь, если сама Галка их так и называет, пеняя мужа, что он настрогал. У них весьма своеобразная любовь.
Повисает недолгая тишина. Я перевожу взгляд на притихшего Вову и наблюдаю, как он запихивает в себя новую порцию картошки с мясом и с аппетитом жуёт. Ничего человека не может сбить с пути набивания желудка. Немного притормозил процесс рассказ о навозе, но мой псевдо‑парень быстро оправился. Сегодня обошлось даже без капитуляции в ванную и маскировки водой.
Впервые за этот странный обед мне тоже захотелось есть. Я протягиваю руку к бутербродам, хватаю один и откусываю.
— Кстати, — выбирает самый неподходящий момент, чтобы снова заговорить мама. — Дима о тебе спрашивал. Интересовался, когда ты приедешь, как у тебя дела. Они, кстати, погреб оборудовали…
Я давлюсь непрожеванным бутербродом и некрасиво кашляю, исторгая из себя куски батона.
— Зина! — возмущается мама, очевидно, неприличию этого действия за столом.
Вова реагирует мгновенно: откладывает вилку (а я думала, он с ней уже сросся) и стучит меня по спине. В руку тут же вкладывается стакан с водой, я утираю слезы и медленно пью.
Господи, она меня добьет сегодня.
— Ты в порядке? — заботливо спрашивает самый ненастоящий парень в мире. Приобнимает меня и придвигает свой стул ближе ровно настолько, что мы соприкасаемся плечами и ногами. Мне сразу становится жарко.
Но спокойнее.
Этот простой жест словно укрывает меня от маминых провокаций. Так вот, что значит реально иметь крепкую стену, надёжное плечо. Гораздо проще справляться с несправедливыми словами, когда есть кто‑то на твоей стороне. Даже если ты ему платишь.
Я поворачиваю голову к Вове и одариваю его благодарной улыбкой. Его лицо совсем близко, настолько, что мне хорошо видна его темная радужка, окольцовывающая яркой зеленью зрачок, едва заметные конопушки на переносице и прокол от серьги в носу. Я любуюсь им. Незнакомое тепло разливается по телу, согревая вечно холодные руки. Поддаваясь порыву, я укладываю голову ему на плечо. Он ничем не выдает, что удивлен или недоволен, напротив, прижимается щекой к моей макушке, бессловно поддерживая. Настоящий профессионал! А я просто наслаждаюсь моментом, он скоро закончится, а мне хочется немного пофантазировать о том, чего никогда не будет.
Хотя, что это я? Будет, конечно! Просто с кем‑то другим. Возможно, не таким колючим.
— Так вот Дима… — снова возвращается к теме мама, нарочно отводя взгляд от нашей
