Вид Сковородникова можно было охарактеризовать двумя словами: сытый и довольный. Как у кота, наевшегося сметаны. Именно кошачий, ничем человеческим не отмеченный характер имело его довольство.
– Рената? Ты не в родзале?
В голосе Сковородникова не послышалось и тени смущения. Даже наоборот, в нем послышался вызов. Это был вызов того же рода, что и в Ниночкином взгляде.
«Тебе что-то не нравится? – словно бы вторым, подразумевающимся планом говорил его спокойный голос. – А какое, собственно, право ты имеешь предъявлять на меня права? Я свободный мужчина, с кем хочу, с тем и совокупляюсь».
Еще день назад, да что там, еще всего лишь час назад Ренате и в кошмарном сне не приснилось бы, что она может думать о Павле вот такими, до отвращения физиологичными, словами. Но теперь она думала именно так. А что слова эти, отчетливо звучащие у нее в голове, внахлест мучительно ложились на совсем другие слова, которые звучали и бились у нее в сердце, – так это не имело никакого значения.
«Наверное, это все из-за беременности, – словно о посторонней, подумала о себе Рената. – Своя физиология наружу вылезла, вот и всюду ее замечаю».
– В родзале я закончила, – сказала она. – Звонарева родила уже.
И, забыв, что собиралась умыться, повернулась и пошла обратно в ординаторскую.
Через минуту после того как Рената села за стол, на котором лежали папки с историями рожениц, которых она вела, дверь открылась и в ординаторскую вошел Огородников.
– Рената, – произнес он с порога, – я давно хотел с тобой поговорить. Да все не решался. Очень уж ты какая-то…
– Какая? – Рената подняла на него глаза, до сих пор устремленные на папки.
– Деликатная какая-то, – с досадой сказал Сковородников. – Будто не мед кончала, а Институт благородных девиц, ей-богу. Вокруг простого и естественного дела развела какие-то египетские антимонии.
– Разве бывают египетские антимонии? – спросила Рената. – Что это такое?
– Ну, не египетские, это я так просто сказал… Да не придирайся ты к словам! Какое они имеют значение?
«Никакого», – подумала Рената.
И тут только осознала, что за все время их бурной любви Сковородников ни разу ей об этой любви не сказал. А что говорил «милая»… Да, подобные слова, как выяснилось, в самом деле не имеют для него никакого значения.
– В общем, даже хорошо, что так получилось. А то уже все отделение меня спрашивает, когда у нас с тобой свадьба. Про какого-то жениха твоего говорят, которого ты якобы ради меня бросила… Мое-то какое до этого дело? Я, что ли, тебя заставлял кого-то бросать?
Возможно, этот его вопрос был риторическим. Но Рената ответила:
– Не ты. Ты не заставлял меня никого бросать.
– Вот именно. Про это я тебе и хотел сказать. Я, милая, конечно, очень хорошо к тебе отношусь. Но какие-то обязательства… Это в мои ближайшие планы, честно тебе скажу, не входит. Я диссертацию собираюсь писать, и квартирным вопросом надо заняться, я же комнату снимаю. В общем, не до женитьбы. Я, конечно, сам виноват. – Виноватая интонация действительно прозвучала в его голосе, впрочем, еле ощутимо. – Должен был учитывать твои… хм… романтические представления о жизни. Молодая ты еще, попросту говоря. Это, конечно, со временем пройдет, но сейчас у тебя еще период розовых очков. – Теперь в его тоне послышалось что-то исследовательское, как будто он уже собирал материал для своей будущей диссертации. – А я в такие периоды женского развития вклиниваться не люблю. Так что, Рената, не обижайся, но лучше нам отношения пока… свернуть. Я на данный момент не твой объект. И ты не мой тем более. Вот приобретешь необходимый здоровый цинизм, тогда можем вернуться к этому вопросу.
После этих слов Сковородников улыбнулся широко и безмятежно. Это была улыбка человека, полностью уверенного в своей правоте. Да он и был прав, собственно. Во всем, кроме того, чтобы «вернуться к вопросу». Рената знала, что этого не будет никогда.
Но как же мучительно было это знание! Вот сейчас, когда она смотрела в его любимое лицо, слышала голос, тоже еще любимый… И как ей было справиться с колючим комом горя, который она просто физически ощущала под самым горлом?
– Павел Андреевич, – с трудом произнесла Рената. Надо же, а голос-то прозвучал почти ровно! – Павел Андреевич, я спущусь в приемное. Лучше мне будет сегодня там подежурить. Надеюсь, вы справитесь один.
– Павел Андреевич… – поморщился он. – Еще скажи, товарищ Сковородников! Нет, все-таки хлопотно с вами. С такими, как ты, – пояснил он, встретив ее непонимающий взгляд. – Даже разбежаться по-человечески не можете, обязательно вам надо драму разыграть. Справлюсь, не беспокойся. Иди в приемное.
Рената встала из-за стола и, не глядя на него, вышла из ординаторской.
Почему все это вспомнилось ей именно сейчас, мгновенною тенью мелькнуло в давно охладевшей памяти?
Рената поднималась по лестнице к своей квартире так медленно, будто прошлое вдруг отяжелило ее походку. Да, это неожиданное воспоминание было именно тяжестью, даже тягостью, в нем давно уже не было ни остроты, ни боли. А тогда!..
Тогда, двадцать лет назад, боль преследовала ее днем и ночью. И от того, что приходилось ежедневно видеть Павла, боль усиливалась стократно, хотя когда Рената бывала дома, то думала, что сильнее ее боль сделаться уже не может.
Эта боль пересилила не только все чувства, но даже все физические ее ощущения – Ренате казалось, например, что у нее резиновая кожа.
Из-за этого она забыла на время о том, что составляло предмет ее тревоги и даже страха, – о своей беременности, неожиданной и нежданной. А когда все-таки вспомнила, то сразу впала в такое мрачное состояние, что вообще хоть вешайся.
«Еще и это! – думала она. – Искать сейчас врача, который согласится сделать аборт, срок ведь большой, значит, придется уговаривать, объяснять, почему затянула… Как не хочется все это делать!»
Что ей не хочется заниматься всем, чем необходимо было заняться, чтобы прервать беременность, Рената осознавала с каждым днем все яснее. И все яснее понимала, в чем состоит настоящая причина такой ее неохоты…
Ей было стыдно перед этим так нелепо зачатым ребенком. Это было тем более странно, что она не чувствовала и не осознавала в себе ничего такого, что принято называть красивыми словами – «новая жизнь», «искорка любви», «частичка души» и прочее в том же духе. Подобные слова казались ей невыносимо пошлыми, но стыд был. Какова его природа, Рената не понимала, она чувствовала только, что он возрастает по мере того, как возрастает боль от всего, что произошло у нее с Павлом.
Да, это было именно так: пока она поглощена была счастливой любовью, то относилась к своей неловкой и неуместной беременности чисто медицинским образом, теперь же, когда вдребезги разлетевшаяся любовь впилась в ее сердце тысячей мелких осколков, то и все чувства в ее сердце сразу обострились. Тогда-то и возник этот стыд, и с каждым днем он становился все сильнее.
