Обнаров снял свитер, протянул Полине.
– Наденьте. На вас больно смотреть.
Осмотр жилых помещений дома и хозпостроек посторонних не выявил.
– Нужно немного подождать, – осторожно предложила Полина.
– Вход на чердак с улицы?
Полина кивнула.
– Если только… – начал Обнаров.
– Тише! Вы слышите? – Полина инстинктивно ухватилась за рукав его рубашки.
Обнаров прислушался. По доносившимся с чердака звукам было ясно, что на чердаке действительно кто-то есть. Совершенно отчетливо можно было разобрать чье-то шевеление, а потом шаг, другой…
– Константин Сергеевич, заприте дверь! – взволнованно прошептала Полина.
– Ты знаешь, никогда черта не видел. Пойду, посмотрю.
Полина схватила кочергу и с опаской ступая, пошла следом.
Не дав себе времени испугаться, Обнаров поднялся на крышу сарая и, подсвечивая себе фонариком, пошел к лазу на чердак.
– Чудище ты недоделанное! Ты кто? – спросил он, поймав в луч света обросшего, одетого в потрепанный грязный брезентовый плащ мужика.
Мужик не ответил. Он закрылся от света руками и попятился назад, к месту, оборудованному под лежак.
– Константин Сергеевич, что там? – крикнула с низу Полина.
Он не ответил. По-прежнему слепя непрошенного гостя фонарем, Обнаров подошел к нему ближе и грубо спросил:
– Ты кто такой? Отвечай быстро. Повторять не буду. Дам в ухо.
– Матвей я. Кузичев моё фамилие.
– А здесь ты что делаешь, Кузичев Матвей?
– Так… – мужик замялся. – Хозяйка ваша печку топит. От печки тепло. Труба горячая. Сплю я тутава.
– Спишь…
Обнаров зло усмехнулся.
– Точно так, хозяин.
Мужик указал на устроенный из старых книг, газетных подшивок и старого матраца лежак.
– Какого ж ты х… – Обнаров запнулся, невольно обернулся в сторону Полины. – Почему ты именно здесь решил устроить себе ночлежку?
– Так моя бывшая дом-то этот продала. Мне ж куда? Пока тепло было, я в шалаше на озере жил. А холодать стало, куда ж мне от родного дома? Я ж его этими вот руками строил!
И мужик предъявил Обнарову растопыренные пятерни.
– Ой, разжалобишь! Значит так, Матвей Кузичев, забирай вещички и вниз спускайся. Я тебя внизу жду.
– Ужель на улицу погоните, хозяин? К утру мороз будет.
– Я сказал, манатки собирай! – сквозь зубы процедил Обнаров. – В бане переночуешь. Иначе я тебя просто выкину! Усёк?
Мужик сорвал картуз с головы.
– Премного благодарен, хозяин. Я, если надо, и по плотницкой части могу, и лудить посуду могу, и лошадь подковать могу, и…
– Матвей, я не садист, но если ты еще раз в дом заберешься, – Обнаров сунул мужику под нос кулак. – Ты понял?
– Понял, хозяин. Понял. Простите. Не со зла я. Дом-то пустовал. Вот я и влез. Не хотел беспокойство чинить… – покладисто говорил тот и, собрав подмышку нехитрое имущество, пошел спускаться вниз.
Стоя уже на земле, перед домом, мужик рассыпался в извинениях уже перед Полиной, заверив, что больше не побеспокоит ее. Женщина с опаской разглядывала непрошенного гостя.
– Вот он, твой монстр… – усмехнулся Обнаров. – Совсем не страшный. Иди баню топи, чудило! До утра дотянешь. Утром будем решать, что с тобой делать. Жить-то тебе где-то надо.
С охапкой дров Кузичев Матвей проворно исчез в бане.
Полина вздохнула.
– Вот что бывает, когда мужика рядом нет…
Её легкая ирония ему понравилась. Понравились ее доверчиво распахнутые глаза, едва уловимый трепет. Обнаров лукаво прищурился, в глазах заиграли черти.
– Я слышал, что с наступлением темноты амазонки теряли свою воинственность и становились нежными и страстными.
Его поцелуй был настойчивым и чуть-чуть нахальным. Она не возражала. Потом они ушли в дом, пили коньяк, смеялись, вспоминая придуманные страхи, потом оказались в постели.
Утром Полина разбудила его, когда рассвет едва забрезжил. Она была одета и готова к отъезду.
– Привет, амазонка!
– Я уезжаю.
– Почему сейчас?
– Работа.
– Я пробуду здесь еще две недели. Я очень хотел бы, чтобы ты осталась. Возьми больничный, придумай что-нибудь! Пожалуйста, Поленька.
Обнаров привлек ее к себе, легонько поцеловал в губы.
– Ты очень красивая.
Она отстранилась.
– Дом закрой. Ключ под камень на крыльце положи. Егорке передай мое «До свидания».
– Полина, что происходит?
Он взял ее за плечи, она отвернулась.
– Так, стоп! В чем дело?
По ее щекам заструились слезы. Она сделала движение, чтобы уйти. Он поймал ее за руку.
– Мне было необыкновенно хорошо с тобой этой ночью. Мне очень важно, чтобы тебе было хорошо со мной. Но ты плачешь. Значит, я чем-то обидел тебя. Я должен понять, чем? Мне это важно.
– Отпусти меня!
Он не отпустил.
– Поленька, мы же взрослые люди. Что стряслось-то? Что я сделал не так? Я еще отъезд понять могу. Но после проведенной вместе ночи твои слезы, это же мне, мужику, как пощечина, как пинок под зад. Значит, грош цена мне. Нежная моя, милая девочка, что же я ночью сделал такого, что на утро в слезах ты бежишь от меня?
Она обняла его, прижалась мокрой щекой к его колючей щеке.
Он держал ее в объятиях, нежно гладил по волосам, а она все плакала и плакала, не переставая.
Потом она отстранилась. Он не удерживал. Она взяла сумку и, не оборачиваясь, ушла.
Она не смогла сказать ему, что ночью в порыве нежности, он называл ее именем покойной жены. Она плакала, потому, что чувствовала, что в его сердце нет места для Полины.
Он стоял все там же, совершенно неподвижно, тупо смотрел на закрывшуюся за Полиной дверь. В душе появилось и росло чувство сожаления.
Он шел домой по покрытой белым инеем траве. Трава жалобно скрипела под ногами. Мир стал черно-белым. Тяжелые, нависшие над миром небеса были молчаливы и сердиты.
– Доброго утречка, хозяин!
Обнаров вздрогнул, поднял голову и увидел Кузичева Матвея. Мужик сидел на лавочке у калитки.
– Новость слыхали? Вчера вечером под Уральском самолет с футболистами разбился. Сорок три человека погибло. Только что в новостях сказали. Я по приемнику слышал.
– Все разваливается… – проворчал Обнаров.
Он открыл калитку, остановился.
– Матвей, есть хочешь?
– Не отказался бы, – чуть смущенный такой заботой, сказал Кузичев.
– Пойдем.
В корзинку, предназначенную для пикников, Обнаров сложил хлеб, овощи, кусок тушеного мяса и вынес ожидавшему у дверей мужику.
– К одиннадцати на центральную усадьбу, к колхозной конторе подходи. Дом тебе купим.
Оставив мужика с этой новостью и открытым от изумления ртом, Обнаров запер дверь и, тихонько ступая, пошел наверх, к сыну.
Сынишка спал, лежа на спине, раскинув в стороны руки. Обнаров лег рядом на краешек дивана. Он долго смотрел на ребенка, потом осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал его ручонку. Сын тут же открыл глаза.
