Корней знал, что ответ звучит жестоко. Видел, что сделал больно — лицо бывшей любовницы скривилось. Вот только… Жалко не было. Она же поиздевалась над девчонкой, которая отвечать еще не умеет. Значит, заслужила.
— Конечно, не заставлял. Ты вообще не заставляешь. Ты просто… М*дак харизматичный, вот мы… С оленёнком твоим и ведемся…
Илона будто выплюнула, а потом отвернулась, явно злясь на себя за то, что ему так легко удалось сбить с нее маску притворного дружелюбия. Но просто… В душе-то ни черта такого. Только злость и обида. И куча невысказанного, которое Корнею — до лампочки. И никто не поймет ведь, что каждое слово, сказанное девочке, немного адресовано себе.
— Не лезь к ней, Илона. Я тебя предупреждаю. Не лезь.
— А то что будет, Корней Владимирович? Что вы сделаете? Руку на женщину не поднимете. Проблемы мне не устроите. Вы же благородный… На машине собьете что ли?
— Ты дура совсем? — не выдержав, Корней перебил, глядя так, что даже Илоне захотелось поежиться. Хотя казалось бы… Столько знакомы. Так изучен… — Не подходи близко к моему дому и к Ане. Оставь меня в покое. Помедитируй, дзен познай, смирись. Я не клялся тебе в пожизненной верности. Под венец не вел. Не изменил. Не обманул. Так какого хрена ты мне мстить взялась? Она же не может ответить, ты это понимаешь? Ты какого хрена через нее?
— Да потому что тебе все равно!!! — Илона сорвалась. Стукнула кулаком по столу, заставляя чашки откликнуться бренчанием. Вскочила с табурета, уперлась кулаками в мраморную поверхность столешницы, посмотрела на Высоцкого так зло, как не смотрела никогда. Возможно, и ни на кого тоже не смотрела. — Тебе до всех все равно! До меня. До олененка этого сраного. Мне ее пинать приятно было, по твоему? Это как котенка избивать. Но я же видела, что каждое слово отзывалось! И это не я ее жалеть должна! Это ты должен!
— Это вообще не твое дело, Илона. Тебя не касается.
— А кого касается? Кого, мать твою, касается, Высоцкий? Ты вообще представляешь, как это приятно? Когда тебя меняют на другую? Ты бы хоть прощения попросил, скотина, а ты…
— Что я?
— Отряхнулся и пошел!!! Решил, что достаточно… Решил, что хочешь попробовать что-то новенькое… Чтоб наивное… Чистое такое, да? Я видела, она живет в гостевой. Ты ее что, как султан недоделанный, в покои вызываешь по надобности? Не противно-то самому?
— Ты искренне считаешь, что я буду обсуждать с тобой личную жизнь?
— А мог бы, Высоцкий… Мог бы. Мы же не чужие люди, как-никак…
— Чужие, Илона. Чужие. Тебе не пять лет. И даже не двадцать. Ты взрослый человек. Если тебя что-то не устраивало — ты должна была сказать. А еще ты не имела права мстить мне, через Аню.
— Так от тебя же, как от стены горох! Тебе все равно. А так… Хоть увидишь, в чем разница. Между мной… И девочкой.
— Увидел. Спасибо.
Илона открыла рот, собираясь тут же парировать, но не смогла. Просто смотрела с ненавистью в глаза Корнея, читая там злое равнодушие… И с каждой секундой все больше хотела рычать. Громко. По звериному. От бессилия. Потому что сколько ни пинай котенка, ему-то все равно. До Илоны все равно. А до котенка, кажется…
— Я надеюсь, ты ее сломаешь. Сам. Своими руками. Об колено. Уничтожишь. Влюбишься, Высоцкий, а потом сам же все испортишь. Может хоть так поймешь… Что ты тоже человек. Сраный человек, а не главный по чужим жизням. Распорядитель. Сегодня захотел — я у твоих ног. Завтра перестало нравиться — до свидания. Ты же чертов сухарь! Ты же не понимаешь, что это, к черту, больно! Мне больно сейчас. Пусть тебе будет потом. И этой твоей… Пусть тоже будет! Потому что с тобой иначе не получится. А ты же не отпустишь, правда? Пока точно не отпустишь, иначе ко мне не примчался бы. Защитник хренов…
— Ты все сказала? — Корней видел, как в глазах Илоны плещется дикая обида и та самая боль. Раньше никогда и не подумал бы, что такое возможно, а теперь… Благодаря той, другой, кажется, научился видеть…
— Не все. Я ненавижу тебя, Высоцкий. И она возненавидит. И ты себя возненавидишь. Вот увидишь. Ты обязательно ответишь за всю боль, которую доставляешь окружающим своим равнодушием…
— Отвечу. Только ты в мою жизнь больше не лезь. Договорились? И еще… Подойдешь еще раз к ней — раздавлю я. Понятно?
Ответа Корней не дожидался. Развернулся, вышел сначала из кухни, а потом и из квартиры. В спину неслись — посуда и слова. В груди по-прежнему клокотало. Злые слова звучали в ушах. Почему-то с каждой секундой въедаясь все глубже на подкорку. Почему-то оставаясь зарубками в памяти, будто реальные пророчества, которые дождутся своего часа. Будто не просто слова обиженной женщины, которая не дождалась чувств.
И снова дорога — очередные мигающие желтые и перспектива на утро сорвать джек-пот из штрафов за превышение, подпортить свою «безупречную репутацию». Но было похрен. Этим вечером на все было похрен.
Потому что «с ног на голову поставила и сумки собрала». Всю его гребанную стабильную жизнь. Всю его сраную продуманность. Все его долбанутые убеждения.
Он так спокойно раз за разом предлагал ей съехать, что в жизни не подумал бы: увидев собранные сумки — испытает страх. Такой же, как вновь возвращаясь домой, в котором они могут так и стоять в коридоре. А значит — не передумала.
Развернется и уйдет. И все сложится так, как по уму должно бы. Не будет постоянно рядом — остынет, одумается, охладеет. Осознает, что первая влюбленность — ни разу не вечная. Что вокруг есть другие — без тяжелого характера и недосягаемого запроса. Спокойные. Добрые. Открытые. Человечные. В свои двадцать или двадцать пять понимающие в чувствах куда больше, чем он. Без идиотского «райдера», как тот, что в свое время был предъявлен Илоне и четко следовался… Без склонности к нравоучению. Без скрытого под коркой безразличия страха… Чувствовать.
Окна в квартире снова горели. И это снова ни о чем Корнею не говорило. Он снова поднимался, оставаясь внешне холодным, но чувствуя пламя внутри. И вроде бы предлагал девочке разойтись на время, чтобы успокоиться, а сам… Будто завелся до предела. И что будет — не знал.
Вышел из лифта, приблизился к двери, открыл ее…
В коридоре был включен свет. Мужчина опустил взгляд на пол. Туда, где раньше стояли сумки, а теперь… Пустота.
И сердцу бы начать успокаиваться, но оно снова ускорилось… Часы завибрировали, спутав сбившийся пульс с началом тренировки…
Он закрыл дверь, сделал шаг вглубь квартиры, уловил движение в гостиной, направился туда.
Аня стояла посреди комнаты, комкая пальцы… Смотрела на него, приближающегося, наверняка внешне выглядевшего дико злым, то и дело сглатывая и моргая… Своими большими-большими глазами.
И вздрагивала каждый раз, когда Корней оказывался на шаг ближе…
Мужчина остановился практически вплотную. Несомненно, обдавая ее уличным холодом.
Ее. Стоящую босой и в пижаме.
Понимая, что в пижамах ведь не уходят…
Аня открыла рот, собираясь что-то сказать, но не успела толком.
— Я не уйду, я… — начала, но запнулась, потому что Корнея сжал руками талию, одновременно вдавливая Аню в себя и делая шаг на нее. Пришлось быстро подстраиваться. Подниматься на носочки, пятиться, ухватываться за плотную шерсть пальто, под которой — надежные плечи. Выдыхать, когда спина ощутимо встречается со стеной… Сдерживать новую дрожь, когда его лицо оказывается слишком близко. Когда ее лба — прохладного, касается его — горячий. Будто не он только с улицы. Будто не его руки морозят поясницу.
— Что я творю? Ты же еще девочка совсем… — Корней произнес, продолжая фиксировать Аню руками, требовательно глядя в глаза. Как никогда ясно ощущая ее хрупкость. Впервые в жизни боясь того, насколько самому кажется правдивым пророчество Илоны. Впервые в жизни желая, чтобы кто-то другой развеял его страх. Чтобы она развеяла. Поэтому… Он ждал ответа. От молодой и глупой. Безнадежно влюбленной.
— Даешь нам шанс… — и она ответила. Так, что цинику впору саркастично усмехнуться, но он даже не моргает.
