Конечно, столь подозрительная и противоречивая позиция неизбежно порождала унижение, но я была еще слишком молода, чтобы понимать, как глупо я себя веду. Когда я встретила Грега, все переменилось. Я перестала быть вечно настороже, отбросила прочь привычную подозрительность. Грег любил все красивое. Если он был способен любить меня, значит, со мной все было в порядке.
В студии он получал какое-то чувственное удовольствие, оперируя контрастными сочетаниями света и тени, используя цвет, организуя пространство. До появления Грега я зарабатывала на жизнь себе и маме, работая фотомоделью, рекламирующей ювелирные изделия мистера Донати, а также обслуживала еще несколько фирм, заинтересованных в рекламе лака для ногтей, кремов для рук и прочих вещах того же рода. При этом всегда фотографировали мои руки. Но у Грега бывали бурные вспышки собственного вдохновения, и он сказал мистеру Донати, что надо быть слепым, чтобы не использовать меня с куда большим эффектом. Он потребовал, чтобы ему разрешили попробовать изготовить фоторекламу нового ожерелья из поддельных изумрудов, выпускавшегося фирмой Донати, и использовать для этой рекламы меня!
В ответ он услышал крики ужаса, но Грег прибег к своей магии, выделив освещением лишь половину моего лица, сняв ее так отчетливо, что, казалось, видны были все поры, а другую сторону затемнил так искусно, что зрителю и в голову не могло прийти, что его дурачат. Он добился столь успешного результата и впоследствии столь часто его повторял, что я стала зарабатывать больше, чем раньше, а его собственная репутация при этом укрепилась. Мы помогали друг другу, и из этого делового сотрудничества выросли отношения более близкие, чем обычная приязнь. Вполне естественно, мы стали встречаться по вечерам, и мой Пигмалион начал верить в свое собственное творение. Моя обычная настороженность ослабла. Я ему верила и начала, как бы осторожно нащупывая почву под ногами, влюбляться в него.
Возможно, я любила самое любовь как таковую и не могла не отозваться на чувство тонкого человека, который не замечал уродливой отметины на моем лице. Откуда мне было знать? Как могла я почувствовать разницу, когда боль, оставленная прежними обидами, укоренилась так глубоко и мне не с чем было сравнивать мое новое чувство – готовность откликнуться на проявляемые по отношению ко мне восхищение и одобрение.
Прошло несколько месяцев, прежде чем я заметила, что Грег всегда ухитряется сесть слева от меня – было ли то в театре, ресторане или во время прогулки по улице. Наверное, он делал это инстинктивно, сам не отдавая себе в этом отчета. В других случаях, когда мое лицо целиком оказывалось в поле его зрения, он попросту не смотрел, ибо не в силах был смириться с уродством, искажавшим мою щеку. Как далеко мы оба зашли в своих мечтах о нереальном!
Теперь я уже не могу припомнить, что заставило меня пробудиться от этих мечтаний – может, я всего лишь постепенно копила приметы. Но пробудиться мне действительно удалось. С внезапной болью я осознала, что он делает. Вначале мне не хотелось верить, и я давала ему множество возможностей доказать, что ошибаюсь. Но в ту последнюю нашу встречу я заставила себя вновь подвергнуть его испытанию. В ресторане, куда он меня привел, я отказалась занять обычное место слева от него и села напротив, так что все лицо мое было ярко освещено. Как бы это ни было больно нам обоим, я должна была знать правду. Я даже заговорила с ним о моем шраме и рассказала о нескольких случаях, когда испытала из-за него унижение. Так, я рассказала ему об одной женщине, которая приехала из Шелби повидаться с моей матерью, когда мне было одиннадцать лет. Не зная, что я слушаю их разговор, она сказала:
– Какая трагедия – этот шрам на лице вашей дочери, ведь все женщины в семье Горэмов всегда были такими красавицами!
После этого я возненавидела свое лицо сильнее, чем когда-либо, хотя мама была страшно возмущена подругой и ее пошлым замечанием. Грег слушал, и я заметила, как неприятно ему было. Мне и самой было немного не по себе. После обеда я попросила его проводить меня домой. Там я нашла маму в постели; она чувствовала себя настолько скверно, что не в силах была снова начать меня утешать. От меня она хотела теперь только одного – помочь ее сестре Арвилле. В то время я еще не знала об этом, но ее письмо к моей бабушке наверняка было уже в пути.
Теперь, лежа в своей комнате в Силверхилле, я могла себе позволить вновь пережить то, что произошло за последние десять дней, со всей болью и тяжестью утраты, и в результате прийти к осознанию и принятию суровой реальности. Теперь я уже никогда больше не буду такой ранимой. Я прекрасно знала за собой одну особенность – готовность стремительно кидаться в гущу любых событий, что весьма часто причиняло боль мне самой и окружающим. Пора было стать более осмотрительной, действовать более обдуманно. Как всегда легко принимать благие решения!
На следующее утро, когда мы встретились в студии, Грег обнаружил, что не может как следует фотографировать меня. За дело взялся кто-то другой, менее искусный, но мое изображение в профиль уже не походило на те, что были раньше, и через день-другой я вернулась к прежней профессии – предоставляя фотографировать свои руки. Тогда-то я и ушла с работы, оставшись сидеть дома. Я говорила всем, что у меня больна мать и что она во мне нуждается, но в глубине души я знала: больше я туда никогда не вернусь.
Конечно, я помнила тот добрый совет, который мне могли дать люди. Я прочла достаточное количество книг по психологии, чтобы знать, что источник моих бед заключен во мне самой. Только я не очень-то в это верила. Я предполагала, что в мире есть мужчины, которые не станут судить обо мне по таким меркам и считать, что изувеченная щека делает из меня парию. Но я не знала, как отыскать такого человека и как почувствовать себя свободной от себя самой. Поняла, что на моей жизни лежала тень посерьезнее той, что создавалась с помощью юпитеров и фотокамеры. Тень эта родилась под мансардными кровлями Силверхилла. Приехав сюда, я получила возможность пролить на нее яркий, трезвый свет дня и тем самым излечить себя от извечного внутреннего смятения. Я должна попытаться помочь не только бедной Арвилле, но и себе самой. Возможно, я не сумею помочь ни себе, ни ей, но попытаться необходимо. Я не позволю им прогнать меня прежде, чем совершу то, ради чего приехала.
Приняв решение, я успокоилась и уснула. Тени на лужайках под моими окнами удлинились, и когда, проснувшись, я решила выглянуть наружу, мне показалось, что белые березы кольцом окружили дом. Когда я смотрела на них раньше, они определенно не сбивались в такую тесную толпу, как сейчас. Какая странная иллюзия!
