и быстро вбежала в подъезд.
Лето почти позади, светает уже не так рано, но в комнату я вошла как раз с первыми, красными лучами вступившего в силу дня. И на кровать упала, обессиленная — ну что за жизнь такая? Почему все счастье, что отмеряно было, длилось пару дней, да и то ложью было?!
— Вставай, — приказала сама себе, когда закончилось данное самой себе время.
Еще в детстве я этому научилась — плакать ровно три минуты. Если меньше — легче не становилось, а если больше — остановиться сложно, невозможно практически. Три минуты на слезы — ни больше и не меньше. В детском доме и тех трех минут себе позволить не могла — там слабость не прощали…
— Вставай! Хватит! — прошипела, и поднялась на локтях с кровати.
— Вернулась, — услышала тихий голос за спиной — Катя, оказывается, в комнате, а я и не заметила. Не заметила то, что она сидит в старом кресле, и держит спящую Полю. — Виделась с ним? С Владом?
— Да, Кать, виделась. Дай ее мне, — встала с кровати, наклонилась над подругой, и осторожно взяла на руки теплое, сонное тело дочери — саму приятную тяжесть в моей жизни. Поля тут же потянулась ко мне, доверчивая моя малышка.
Ничего-то ты еще о жизни не знаешь! Просто любишь меня, защиты ждешь. А я даже себя защитить не в состоянии, но тебя… тебя, малышка, я в обиду не дам!
— И что?
— Кать, я все это прекращаю. Устала, понимаешь? Я ведь не хотела прятаться, я просто хотела окончательно похоронить Веронику, устала ее имя носить, — сняла майку, и удобнее перехватила проснувшуюся Полину, и прижала ее к груди. — Не понимаю, зачем тебе прятаться, и от кого… дьявол, да была бы у меня семья, были бы друзья, я бы не скрывалась…
— Ты и понятия не имеешь! — прошипела Катя, а я лишь головой покачала.
— … в общем, Кать, ты не обижайся, но с меня хватит. Преступления я не совершала, не объявляясь. Никакого наказания ни тебе, ни мне не светит. Но ты сама решай, как быть, а я… я на днях документы пойду восстанавливать. Только не на имя Вероники Гарай, а на свое имя. Буду Верой.
Решение принято, и мне легче. Ошибок много сделано, и я бы исправила их, если бы могла, но не все можно считать неправильным. Дом потерян, документы сгорели, и я в таком состоянии была, что завизжала бы, едва услышала бы, как ко мне обращаются по имени Вероника — а потому ни имя это, ни дом, наполненный лживыми воспоминаниями мне не нужны.
Вероникой я быть больше не хочу, это имя лишь несчастья приносит.
А затем беременность, липовый паспорт, который я купила, спустив все нехитрые сбережения — вот об этом да, об этом я жалею. Ребенок поймет, что его на принтере распечатали.
И Поля без документов из-за меня, а дети ведь часто болеют, и постоянно давать взятки за прививки, за то, чтобы в опеку не сообщили, я больше не могу, не тяну. Дочь лучшего заслуживает, а не той матери, о которой Влад говорил — матери, которой я поклялась не быть, но иду именно к тому, чтобы сломать жизнь самому дорогому своему человеку.
— И это твоя благодарность? — заговорила Катя, даже не стараясь понизить голос. — Я ведь говорила, что не собираюсь возвращаться!
— Я тоже не собираюсь возвращаться. Но и пропавшей без вести я больше быть не хочу. Влад найдет, если захочет, прятаться мне не от кого, и Кать, прости, но мне о дочери нужно думать. Только о ней! Я благодарна тебе, что не бросила, что возилась со мной, но… прости.
Я и правда благодарна ей — слишком многое Катя на себя взвалила. Главное — она рядом была, она все и устроила. Сначала уговаривала меня на домашние роды, но когда в сотый раз услышала от меня твердое «нет», накопила денег на частную клинику, и приплатила сверху за молчание, познакомившись с нужными людьми. А мне оно не нужно было — молчание это.
И сейчас мне странно. Я пряталась, скрывалась, но это не моей идеей было, а Катиной. Сама бы я давно плюнула на все ради Полины, и восстановила документы, пусть даже и на имя Вероники. Но Катя… зачем ей это?!
— Я бы на твоем месте подумала сотню раз, прежде чем совершать то, о чем пожалеешь, — подруга поднялась, направилась к двери, и обернулась напоследок: — Давай накопим, и купим нормальные документы. А Вероника, Вера, Екатерина — пусть они умрут, или пусть остаются без вести пропавшими.
— Да зачем тебе это? — оказывается, я умею кричать шепотом, и я кричу раздраженно, глядя на силуэт Кати, окрашенный в красное от разгорающегося рассвета.
— Затем, что именно тебя и обвинят во взрыве газа, дура. Ты невнимательно читала новости? В твоей квартире и произошел взрыв, и то, что это случайность не доказано. Не Влада твоего обвинят, а именно тебя, что с умыслом действовала, что специально стольких людей погубила — многие ведь не любили тебя, а теперь они мертвы. Меня следом за тобой повяжут за укрывательство, а я сидеть не собираюсь. И то, что ты год в бегах была — это не в твою пользу, Вера, — выпалила Катя, и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
Дочь сыто мурлыкнула, и нужно бы спать ее уложить, но я с рук спустить ее не могу. Отпустить не могу свой якорь. Так вот в чем дело! Но у меня ведь алиби — я на работе была в тот день, и Влад подтвердит, что ничего я не взрывала…
Не подтвердит он — усмехаюсь горько, покачивая дочь. Дура я, если даже подумать об этом могла. Вот окончательно потопить он меня поможет. Или… нет, может, Катя сама что-то не так поняла? Эти взрывы газа — случайные или намеренно устроенные происходят часто, и не меня должны судить.
Сердце холодеет в груди. А если меня? Я объявлюсь, меня арестуют, посадят, и Полина отправится в детский дом. Нет, нет, нет, Боже, только не это!
Мысли скачут, сосредоточиться на одной, ухватить ее за хвост невозможно. Я бы по комнате бегала в панике, если бы не спящая дочь на моих руках, и в себя я прихожу лишь от звонка в дверь. Влад забыт, все забыто, лишь один гвоздь в голове — что дочь потерять могу. И я иду
