– Я не пойду в полицию, – сама не зная почему, сказала Элизабет. Зря сказала, не нужно было.
Рассел поднял брови, сморщил лоб.
– Конечно, сама ты не пойдешь, ты не тот типаж… Но зачем рисковать? А вдруг тебя твой Влэд надоумит. Или еще кто. Не сейчас, так позже. – Он помолчал. – А потом… есть еще один важный момент… – Он взглянул на нее, прямо в глаза, пристально, холодно, отчужденно, собирая взгляд в знакомую пронзительную точку. – Думаю, я все же не напрасно потратил столько времени. Столько сил. Столько дорогущей химии влил в тебя. Думаю, ты по-прежнему зависима от меня. Ведь так, ты зависима от меня?! Ведь так?!
Его взгляд проникал внутрь, Элизабет не хотела его пропускать, но он пробился, снова пробуравил голову, меняя что-то в ней, настраивая по-своему. А вслед за взглядом голос – требовательный, уверенный, он сдавливал, тормозил движения, мысли, волю.
– Ты ведь стала своей мамой, Дина. – Элизабет не сразу поняла смысл, только заметила, что он снова назвал ее Диной. – Ты стала ее продолжением, частью. Слышишь, Дина? – Голос властный, холодный, как тогда, когда он исходил от колеблющегося плоского пространства. И еще пронзительный взгляд, – их двойному натиску невозможно противостоять. – Ты повторила ее судьбу, повторила ее мужчин, ее испытания, ее чувства, мысли… Теперь ты должна повторить ее конец.
Отчужденный голос продолжал плести паутину, мягкую, липкую. Взгляд холодных, безжалостных глаз подхватил его, втиснул в сознание. Теперь голос звучал уже там, внутри. Все смешалось, спуталось. Кто она на самом деле? Где она? Как она может ослушаться этого властного голоса, этого требовательного взгляда? Ведь они приносили ей счастье. Она знает, помнит. Вот и теперь они все решат за нее. У нее нет другого выхода.
– У тебя в руках пистолет, Дина. Один раз ты уже выстрелила из него, теперь тот выстрел надо повторить. Ты сейчас так и сделаешь, да, Дина? Ты не сможешь нарушить закон. Ты сольешься сама с собой, станешь единой с той, прежней Диной, которой ты и являешься. Ведь так?
Бессилие раскатилось по телу, бессилие и еще неизбежность. Закончить эти невозможные муки, прошлые и будущие, рассчитаться с ними одним разом, обмануть их, прекратить. Сколько можно страдать? Главное, чтобы самой, чтобы ни от кого не зависеть. И снова встретить маму, и снова быть ребенком, и быть с ней вдвоем. Она, наверное, совсем не изменилась, мама. Те же мягкие руки, та же ласковая улыбка, то же убаюкивающее тепло. Ведь только с мамой она была счастлива. Только с мамой она будет счастлива.
– Да, – кивнула она. Пальцы сжали перламутровую рукоятку, рука поползла вверх.
– Дина, ты сольешься с собой, ты станешь единым целым. Вторая, главная твоя часть ждет тебя, ты должна повторить ее путь.
Безжалостный голос внутри корежил мозг, мутил голову, лишал рассудка. Висок почувствовал прикосновение, жесткое, металлическое, оно усиливалось, давило, царапало, коробило кожу. Оно было совсем не холодное, скорее теплое, только очень жесткое.
– Дина, ты должна прожить все свои жизни одинаково и замкнуть круг, завершить цикл. Это твое предназначение, Дина, – повелевал голос внутри нее, и палец медленно потянул за крючок, – тот не поддавался, палец потянул настойчивее.
– Дина, ты должна… – были последние услышанные ею слова.
А потом раздался щелчок, негромкий, она не успела разобрать, что дернулось сначала – голова или рука с пистолетом, боль разлетелась от виска, но не острая, пронзительная, как она ожидала, а тупая, давящая. Элизабет готова была упасть, потерять слух, зрение, осязание, потерять ощущение самой себя. Но она не упала, почему-то она продолжала слышать, видеть – вот ее ладонь прямо перед глазами, в ней зажат пистолет. Вот через темные тени комнаты проступает тяжелый письменный стол, кресло перед ним, застывшая фигура, изумленные глаза, – они совсем не холодные сейчас, они полны веселого любопытства.
– Надо же, ничего в этом доме не работает, – разводит руками Рассел, а потом голос усиливается снова. – Давай, Дина, еще раз, еще одна попытка, ты должна повторить. У тебя получится, у тебя одна судьба, ты должна ее пройти заново.
Голова пылает, в ней неразбериха, сумбур, вспышки, затмения. Еще один щелчок, намного громче первого, снова дергается рука, все тело, глаза Рассела снова полны любопытства, потом любопытство переходит на его лицо, здоровое, озорное любопытство, потом на тело, оно откидывается назад, на спинку кресла, дергается в веселой, потешной судороге. Ладони складываются на груди, они совершенно, пронзительно красные, алые, наверное, от смеха. Потому что Рассел смеется – громко, раскатисто, безудержно весело.
– Вот это спектакль, вот это театр. Театр абсурда, – хохочет он. – Дина, ты перепутала роли, ты должна была выстрелить не в меня, а в себя. Надо же, как смешно, я всегда боялся актеров, путающих роли. Так ты никогда не соединишься со своей судьбой, Дина, ты должна выстрелить в себя, не путай, в себя, только так ты станешь Диной. Только так соединишься со своей судьбой.
Ей пришлось приподняться с кресла, встать на ноги, – они не дрожали, крепко держали ее. Руки вытянуты вперед, они сошлись на перламутровой ручке. В них тоже нет ни колебания, ни сомнения – уверенные, осознающие свою надежность руки.
– Я не Дина, я Элизабет, – спокойный голос с незнакомой хрипотцой заставляет слушать. – У меня своя судьба.
На этот раз руки почти не дергаются назад, но это потому, что их две и они делят толчок пистолета на два. А вот тело в кресле дергается: кажется, оно вбито в спинку, теперь ему не хватает ладоней, чтобы прикрыть и грудь и живот – оттуда тоже вытекает струйка, но не алая. Почему-то она значительно темнее.
– Что ты делаешь, дура, ты убиваешь меня, – смех смешивается со стоном. – Ты все перепутала, ты ведь стреляла в себя, просто дурацкий пистолет дал осечку. Ох уж эти дамы с их дамскими устройствами. И те и другие так ненадежны. А теперь из-за осечки я должен умирать. Как все же глупо получается…. – Рассел попытался сказать что-то еще, но из горла вырвался лишь шипящий свист. Он мог бы показаться смешным, если бы не был таким страшным.
Еще шаг вперед, теперь Элизабет совсем близко от кресла, от вдавленного в него человека. Он мог бы протянуть руки и вырвать у нее пистолет, но рук он протянуть не может, они затыкают дырки, просверленные в его теле. Свист опять переходит в смех.
– Как же так, как же так? – прорываются сквозь него короткие слова. – Я ведь все рассчитал… как же так, из-за дурацкой осечки.
– Осечки не было, – отвечает смеху спокойный голос с хрипотцой. – И рассчитал ты плохо. Пистолет уже один раз стрелял, там, в барабане, пустое место, он не мог выстрелить второй раз.
