— Конечно, — говорю я, испытывая непонятную напряженность. — Я уверена, сейчас она совсем об этом не думает.
— Конечно, нет, — соглашается Эйприл, осознавая, что ее подход может показаться бездушным. И потому быстро добавляет: — И как он себя чувствует? Чарли?
— М-м-м... Да не знаю, — говорю я. — Мы с Ником вообще-то не обсуждали подробности... Я не знала, что существует... такая связь.
— О!.. Ну... а спросить ты можешь?
— Ну... да... подожди секунду, — говорю я и смотрю на Ника, который резко качает головой, явно угадывая направление разговора. Это неудивительно: речь идет об этике, а Ник действует строго по инструкции.
Так и есть, он шепчет:
— Тесса, ты же знаешь, я не могу вот так обсуждать своих пациентов...
— Так ей и сказать?
— Не знаю... Просто скажи ей что-нибудь общее, ну, ты знаешь, я еще не определил ожоги. Еще слишком рано говорить.
— Не определил? — переспрашиваю я, термин мне знаком, но я не помню точного значения.
— Второй они или третьей степени. Понадобится ли ему хирургическая операция, — объясняет он с нарастающим нетерпением.
Я киваю и затем ухожу в гостиную, чтобы Ник меня не слышал, и говорю:
— Эйприл, я снова здесь.
— Что он сказал?
— Ну, из того, что я поняла, — начинаю я и откашливаюсь, —лицо и рука мальчика обожжены очень сильно... но это между нами. Ты знаешь, конфиденциальность в отношении пациентов и все такое.
Слегка оправдывающимся тоном Эйприл уверяет, что полностью понимает.
— Я просто надеюсь, с ним будет все в порядке. Я так переживаю за всех в этой истории...
— Да. Это действительно ужасно. Все может произойти так быстро, — говорю я, недоумевая, почему испытываю какое-то внутреннее противоречие в ходе этого разговора. И убеждаю себя не принимать ни чью сторону.
— Думаю, Роми собирается завтра поехать в больницу, — сообщает Эйприл. — Хочет привезти что-нибудь для поддержки и попытаться поговорить с его матерью... А я, может быть, организую благотворительный обед или пущу по школе подписной лист. Люди захотят помочь. Это такое поразительное сообщество, такое сплоченное.
— Ты с ней знакома? С матерью Чарли? — спрашиваю я, отождествляя себя скорее с ней, а не с Роми, сама не знаю почему.
— Нет. Правда, я помню ее по недавнему дню открытых дверей. — Тут Эйприл пускается в описание внешности: — Она очень миниатюрная... и красивая обычной красотой. Темные прямые волосы... такие рассыпающиеся, типа — вымыл и пошел. Выглядит она молодо... настолько, что невольно задаешься вопросом, не подростком ли она забеременела... Хотя насчет этого я могу ошибаться. Как знать, может, она вдова.
— Конечно, — отзываюсь я, чувствуя, что Эйприл скоро докопается до истины.
Она продолжает, словно читая мои мысли.
— Я не хочу входить в это слишком глубоко, но я уже там... Знаешь, как подруга Роми и мать школьницы... И в каком-то смысле подруга твоя и Ника. Просто не могу поверить, как тесен мир...
Я поддакиваю, возвращаясь в кухню, чтобы подкрепиться очень необходимым мне глотком вина.
— Ну, так что в итоге, — говорит Эйприл, внезапно переходя на бодрый тон, — нужна тебе помощь с фруктовыми шашлычками? Я — из магазина, наш фруктовый отсек полным-полнехонек. Могу одолжить.
— Спасибо, но слишком уж много усилий. Я, пожалуй, куплю что-нибудь утром.
— Уверена? — спрашивает Эйприл.
— Уверена, — отвечаю я.
— Вот и хорошо, — говорит Эйприл. — Но никаких «Ореос».
— Никаких «Ореос», — повторяю я, удивляясь, как могла столь ничтожная вещь — перекус для дошколят — даже на минуту так меня расстроить.
Из окон палаты Чарли на третьем этаже госпиталя «Шрайнерс» открывается приятный вид на внутренний двор, засаженный розовой и белой гортензией, но Вэлери предпочитает держать жалюзи опущенными, и пластиковые планки совсем не пропускают свет в обращенное на север окно. В результате Вэлери быстро теряет счет дням и ночам и в каком-то смысле возвращается в сладкое, с оттенком горечи воспоминание о младенчестве Чарли, когда ей хотелось только одного — быть рядом с ним и заботиться обо всех его нуждах. Но сейчас она может лишь беспомощно наблюдать за трубкой в горле сына, которая помогает ему дышать, и следить, как из мягких емкостей с жидкостями по каплям переходят в его вены питательные растворы, электролиты и обезболивающие. Часы тянутся медленно, перемежаемые только посещениями доктора Руссо дважды в день и бесконечной чередой медсестер, социальных работников и больничного персонала: большинство приходят ради Чарли, некоторые — проверить ее самочувствие, другие — опорожнить мусорную корзину, принести еду или протереть полы.
Вэлери отказывается спать на койке из нержавеющей стали, которую вкатила для нее в палату одна из безымянных, безликих сестер; койка застлана белыми простынями, а тонкое синее одеяло расправлено и аккуратно подоткнуто по бокам. Но Вэлери остается сидеть в деревянном кресле-качалке рядом с кроватью Чарли, откуда следит, как поднимается и опускается узенькая грудная клетка, трепещут веки, а иногда во сне появляется улыбка на губах. Несмотря на все ее старания бодрствовать, время от времени Вэлери на несколько минут, а иногда и дольше, впадает в дрему, всегда просыпаясь как от толчка, вспоминая звонок от Роми и в очередной раз понимая, что ее кошмар реален. Чарли по-прежнему находится под действием очень сильных лекарств, чтобы полностью осознавать произошедшее, и Вэлери и страшится, и молится о том моменте, когда она все объяснит сыну.
На четвертый или пятый день мать Вэлери, Роузмэри, возвращается из Сарасоты, куда ездила навестить свою двоюродную сестру. Еще один момент, которого боится Вэлери, чувствуя себя необъяснимо виноватой за то, что сократила поездку матери, которая и так почти никуда не выбирается из Саутбриджа, и, кроме того, добавила еще одну трагическую главу в ее и без того печальную жизнь. Дважды вдова, Роузмэри потеряла обоих своих мужей: отца Вэлери и моряка, за которого вышла потом, — оба умерли от инфаркта.
Отец Вэлери расчищал подъездную дорожку после особенно сильного снегопада (упрямо отказываясь заплатить соседскому подростку за работу, которую мог сделать сам) и внезапно упал. И хотя Вэлери так никогда доподлинно и не узнала, но была твердо убеждена, что второй муж ее матери умер, когда они занимались сексом. Во время похорон Джейсон высказал на ухо Вэлери свое мнение по поводу количества молитв «Аве Мария», которое потребуется, чтобы загладить грех плотских отношений, не ведущих к продлению рода и закончившихся летальным исходом.
