доктора?
– Федь, не тяни. Что происходит? – приказывает Барновский, а фоном Белый слышит голос Полины.
– У меня девочка заболела. Говорят, простуда. Но состояние хреновое. Лекарств толком нет. Дороги размыло ливнем. Сам рвануть не могу, надолго не оставлю, – залпом выдает Федор. Он надеется, что Славик все поймет и не станет задавать вопросов, на которые пока Белый не готов дать ответ.
– Понял. Принял, – коротко роняет друг. – Скинь координаты.
– Лады, – кивает Белый.
– Что за девочка, Федь? – все же задает вопрос Слава.
– Потом, Слав, – уходит от ответа и добавляет: – Спасибо.
– Завязывай, – усмехается Барновский. – А что с дорогами?
– Так нет асфальта, господин губернатор, – хмыкает Белый, видит, как главврач, побледнев, роняет ручку. – Который год обещают. А все никак.
– Будет тебе асфальт, – заявляет бывший шеф, а Федя кивает.
Убирает телефон. В карман капюшонки Федя прячет пакет с рецептом, ампулы, шприцы. Все на первое время. Остальное обеспечит Слава. Белый в этом не сомневается.
Девочка шевелится во сне. Вздыхает с негромким стоном. Федя хмурится.
– Это нормально, – успокаивает его врач и помогает Федору укутать малышку так, чтобы прямо в одеяле взять на руки. – Она проспит еще несколько часов.
Федя идет с ценной ношей прямо по коридору. Двери придерживает санитарка. Осторожно и бережно Белый укладывает девочку на заднее сиденье в прогретой машине. Проверяет лоб. Хорошо ли укрыта. Удобно ли ей.
Захлопывает двери почти бесшумно. Благодарит доктора, успевает впихнуть женщине в руку несколько купюр. За суету.
Садится за руль. Трогается с места. Смотрит в отражение едва ли не каждую минуту. Благо, ехать тридцать километров, но дорога размыта, а потому джип ползет, как улитка.
Уже въезжая во двор, Федя ловит себя на мысли, что поступает правильно. Его девочка сейчас в том доме, который он строит для нее. Так и должно быть.
Белый вносит девочку в спальню. Это единственная комната, не считая кухни, в которой есть вся мебель. Остальное не успевают доставить. Но это не парит Федю. Его сейчас вообще ничего не волнует. Главное, чтобы Надия пошла на поправку.
Белый устраивает малышку удобнее на постели. Меняет одеяло. Накрывает хрупкое тело своим покрывалом. Поверх – теплый плед.
Включает ночник. За окном рассвет, но в комнате все равно царит полумрак, потому что опять начинается дождь.
– Кто это, Федя? – раздается негромкий голос мамы. Она стоит в дверном проеме. Смотрит то на постель, то на сына.
Белый отводит слипшиеся слегка влажные прядки волос с лица малышки. Попутно проверяет лоб. Пока что температура спала, но укол поставить все равно нужно. Так рекомендует врач.
– Ты спрашивала, для кого я дом построил, – негромко отвечает Федя.
Мать молчит. Все понимает. Вздыхает. Феде кажется, что этот материнский вздох – смесь облегчения и надежды.
– Красивая девочка, – шепчет негромко с одобрением.
Федя молча кивает. Охренительно красивая. Самая красивая во вселенной. Феде никакой другой и не надо.
– Молоденькая, – продолжает мама, не понимает, что вбивает в крышку гроба сына пару гвоздей. – Худенькая только очень. Ну да ничего, я тесто поставила. Пирогов испеку. И бульон у меня готов. Откормим мы твою девочку, сынок.
Мама уходит. Федя продолжает сидеть на краю постели, сцепив руки в замок и опустив голову.
Телефон оттягивает карман, намекая, что надо, по-хорошему, позвонить Варгинову. Рассказать обо всем. Пусть забирает дочь. Так правильнее. Если Федя дает слово, то никогда не нарушает его, потому что мужик.
Но сейчас Белый не хочет быть мужиком. Он хочет быть человеком, который любит свою единственную. Потому что иначе у Феди просто нет тяги жить.
***
Я резко выныриваю из липкого сна. Мгновенная боль обжигает... попу? Леденею. Мне страшно. Хочу вскочить на ноги, но что-то не пускает.
– Тихо, тихо, родная, все хорошо, – слышу до боли знакомый голос.
Кажется, я умираю. Или уже умерла. Ведь почему мне чудится голос Феди?
Распахиваю глаза, когда сильные руки легко переворачивают меня на спину.
Не сразу могу сфокусировать взгляд. Все вокруг кажется размытым.
Моргаю.
Глаза замирают на мужском лице. Которое сейчас очень близко ко мне.
Темные глаза. Сведенные к переносице брови. Губы сурово сжаты. Шрам. Легкая ухмылка. И щетина на подбородке.
Он! Белый!
Не могу ничего сказать. Замираю. Пытаюсь поднять руку, чтобы коснуться его щеки. Открываю рот. Как же много всего хочу сказать ему!
Спросить, почему исчез. Почему не звонил. Почему бросил меня, когда был нужен!
Но звуки, слетающие с моих губ, складываются в совершенно иные слова:
– Это ты мне в попу укол поставил?
– В ягодичную мышцу, – говорит он и хмурится сильнее. – Похудела так, что всякая зараза липнет. Куда твои смотрят?
– Никуда, – парирую я, цепляясь пальцами за одеяло, а хочу дотянуться до широких плеч и стиснуть их до боли в ладонях. – Я ушла из дома. Живу одна. Снимаю квартиру.
– Квартира там, а ты здесь, – сухо роняет Федя.
Он сидит на постели. А я даже не знаю, что это за комната, что за дом. Где я вообще?
– Это долгая история, – шепчу я.
– Я никуда не спешу, – усмехается Федор Львович.
Его голос холодный и отстраненный. Чужой. Но мне кажется, что все это – опять маска. А внутри Белый другой.
Вижу сжатый добела кулак. Он упирается в матрас. Сам Федор не смотрит на меня. Его взгляд замер над моей головой.
– Позвони отцу, – вдруг говорит он, замечаю, как напряжена его челюсть, будто каждое слово дается ему с трудом.
Он выглядит иначе. И пусть под футболкой вырисовываются мышцы, а все равно заметно отсутствие нескольких килограмм.
Так, ясно.
Беру в руку телефон. Вижу пропущенный от мамы. Черт!
Торопливо набираю мамин номер. Спустя два длинных гудка трубку берет мамочка.
– Вообще-то мы с тобой договаривались! – слышу претензию в голосе.
– Мам, да я спала, только проснулась, – стараюсь, чтобы голос звучал твердо, пусть и сипло. Но это со сна, а не из-за болезни.
– Как дела? – тут же спрашивает мама.
– Все замечательно, мам, – отчитываюсь я. – Происшествий нет. Фестиваль шикарный. Я остановилась в гостинице.
– Чтобы фотографии прислала! – требует мама, но я слышу облегчение в ее голосе.
– Я
