Вы превосходно сыграли, и, возможно, вас будут приветствовать стоя и овациями. Будьте готовы к этому. Выглядите счастливой и довольной. Крепко поцелуйте Купера, если хотите. Обнимите Фреда, но не начинайте речь прежде, чем скажете спасибо". — Джанет положила напечатанные листки. — И т. д. и т. п., — добавила она кисло.
— О, хорошо, — сказал Стефан, — это хорошие советы.
— Он не прислал записки? — спросила она.
— Нет. — Он увидел, как слезы навернулись у нее на глазах. — Ой, что вы, бэби!
— Все в порядке, Стефан. Вы возьмете меня с собой?
— Александр просил меня, если я могу. Вы не против?..
— Нет, нет, Стефан, я очень рада, если вы возьмете меня… Я имею в виду, если вам не будет очень скучно.
— Конечно, нет. Я боролся как черт, чтобы взять вас с собой, думая о всех завистниках, кто хотел бы захватить вас с собой.
— Я хочу вам кое-что показать, — сказала она и, оживившись как девочка, выбежала из комнаты. Она вернулась через несколько минут, одетая в длинное манто из белой норки. Она приняла изящную позу, любовно лаская мех.
— Это сказочно!
— Это подарок от Александра, ну, на самом деле от студии, хорошей девочке, сделавшей для них целую кучу прекрасных денег.
Она перестала за собой следить, и лицо ее снова приняло печальное выражение.
— Послушайте, Джанет, об Александре…
— Я не виделась с ним два месяца.
— Он был ужасно занят, — сказал Стефан уклончиво.
— Он всегда был занят. Но обычно… Что я сделала не так? Я чувствую, что я, должно быть, в чем-то его разочаровала.
— Нет, он захвачен вашим успехом.
— Есть другая девушка?
— Не думаю.
— Тогда что?
— Не знаю, Джанет. Послушайте, у меня есть теория насчет Александра. Делая то, что он делает, он начинает верить, что все возможно. Если бы когда-нибудь он обнаружил, что что-то невозможно, он бы кончился. Если бы он обнаружил, что он не может летать как птица, он бы упал.
— Но что я сделала? — спросила она, не понимая.
— Я не считаю, что существует что-то, что вы сделали. Я полагаю, что в конце концов каждая вещь его немного разочаровывает, и потом, он не может жить с чувством разочарования и должен искать что-то еще, что дает ему чувство полета, чтобы подтвердить себе самому, что все возможно.
Все время, пока она собиралась, она тихонько ругала себя. Когда Джанет была готова и ждала возвращения Стефана, она подошла к телефону и попросила в ее комнате заменить розы на гладиолусы, устроить так, чтобы машинистка пришла завтра к полудню, а также заказать разговор с Лос-Анджелесом на двенадцать тридцать и еще попросила прислать кого-нибудь отключить центральное отопление и положить дрова в камин, а затем зажечь их, потому что она предпочитает живой огонь. Повесив трубку, она почувствовала себя много лучше и, овладев собой, уселась с серьезным лицом запоминать инструкции, данные ей для вечера.
* * *
В следующий месяц она очень мало видела Александра. Когда подошло время возобновлять контракт, она приняла совет Льюиса Шолта и не подписала его снова. Теперь у нее было множество предложений от других компаний, и они обещали ей большее жалованье и гораздо лучшие условия: ее имя на шапке афиши, выбор ею режиссера, партнера и сценария. Льюис ввел в ее контракт пункт, по которому она может настаивать на изменениях в сценарии и назначать писателя по собственному выбору, который внесет эти изменения, если роль, которую ее попросят сыграть, не будет в чем-то совпадать с утвердившимся у публики имиджем Джанет Деррингер. Она иногда получала сюжеты, которые ей не подходили, и потому Льюис Шолт возвращал рукопись, говоря, что на самом деле эта роль не для Джанет Деррингер и что Джанет Деррингер так не говорит и не ведет себя.
Время от времени она видела Александра на премьерах, приемах, официальных банкетах и на публике, где была суета. Он всегда поднимал шум вокруг нее и обращался с ней очень нежно, но она никогда не оставалась с ним наедине больше нескольких минут и причины, по которым между ними все было кончено, никогда не обсуждались, хотя порой ей казалось, что он смотрит на нее с улыбкой и бесстрастной нежностью, что означало своего рода извинение за то, как все обернулось. Джанет видела, что он похудел, выглядит изможденным, как если бы все в нем до предела было натянуто, и седина в волосах стала более обильной, а глаза, такие темные и глубокие, казалось, смотрела куда-то в пространство, отстраненно от всего происходящего. После его развода с Сьюзен она видела его с разными девушками, и у нее было ощущение, что, хотя они были с ним в течение вечера или ночи, он в действительности не был с ними. Со вступлением Америки в войну она несколько лет почти не видела его. В 1941 году он покинул Голливуд, временно отказавшись от работы для того, чтобы внести изменения в изготовление пропагандистских фильмов. Говорили, что Рузвельт персонально просил его сделать такую работу и что Александр не мог отказать ему в такой просьбе.
Один раз Джанет получила от него весточку, в 1944 году, когда он написал ей из Италии о смерти Джима Кея:
"Моя дорогая Джанет, вы, наверное, уже слышали о Джиме Кее, но мне кажется, что я должен написать вам, потому что знаю, он был вашим очень старым и добрым другом, так же как и моим. Вы, вероятно, знаете, я всегда безмерно восхищался им, не только как фотографом — а он был очень тонким фотографом, — но потому, что он казался мне человеком с богатым внутренним миром, в нем были такие возможности и он достиг такой завидной стадии своего собственного счастья, не будучи зависимым от других людей. Ну, во всяком случае, не слишком зависимым. У него было много качеств, которыми я хотел бы обладать, такими, как не нуждаться в одобрении людей или в мировом признании, хотя он достиг и того и другого, но это не было тем, что ему необходимо. Люди никогда не понимали его одержимости "грязными темами", они всегда считали, что он вообще смотрит на человека под таким ракурсом. Но это было неверно. Джим Кей однажды сказал мне, что "цельные люди" ему не очень интересны, у них слишком мало поводов для доблести. Кея привлекала борьба сломленного человека за свое возрождение, в этом он видел доблесть, даже когда такой человек терпел неудачу. Доблесть он наблюдал среди пьяниц, несостоятельных должников, наркоманов и проституток, раненых и умирающих, которых он так великолепно и с таким сочувствием фотографировал. Я видел Кея мертвым. Это было небольшое сражение второстепенного значения: дюжину мужчин отправили взять узкий мост через ущелье, прежде чем немцы взорвут его. Вероятно, это был мост, который имел для нас не очень большое значение, потому что ущелье не такое уж глубокое, а мост очень узкий, и самое большее, что могло дать обладание этим мостом, — выиграть немного времени. Но командование настаивало, чтобы мост был взят, прежде чем немцы взорвут его. А может быть, они хотели показать нам этот маленький отрывок боя, чтобы мы могли что-то снять и у нас был материал для фильма. Словом, решили осчастливить нас, а заодно отделаться, чтобы мы больше не болтались у них под ногами. Этого я не знаю. Джим Кей не работал со мной, он стремился в одиночку тянуть лямку. То, что случилось, было довольно нелепо, и я бы не позволил дать такой кадр, потому что я всегда преклонялся перед героизмом Эррола Флина в фильмах о войне. Когда мы появились, немцы не заложили динамит на своей стороне, они попытались нас выбить ружейным огнем, пока один из них полз по мосту, чтобы заложить динамит. Мы видели, это был совершенный сосунок, до смерти перепуганный. Джим Кей хотел снять этого говенного перепуганного солдата, пытающегося подложить динамит, и Кей пополз вперед на животе перед нашими мальчиками прямо на мост. А тот немецкий солдат, видя, что мужчина подползает к нему не с ружьем, а с камерой, в полной панике бросился бежать и вместо того, чтобы выдернуть шнур, поджег его, и весь мост, вместе с Кеем и немецким мальчишкой, взлетел на воздух. Я помню, как однажды я приказал переснять батальную сцену в одном из наших ранних вестернов из-за того, что один из персонажей умирал без необходимости и бессмысленно. Вот это я и почувствовал, когда погиб Джим Кей.
