Мама, когда Аньку первый раз увидела, сразу лицом поникла, конечно. И вообще как-то потерялась городской худосочностью на фоне здоровенного Анькиного тулова. Может, потому и ляпнула что-то не так. У Аньки внутри тоже природное деревенское хамство не задержалось, выплеснулось наружу громким голосом да кулаками в крутые бока. В общем, разругались вдрызг в первый же вечер совместной жизни. Анька уснула довольная, а мама, он слышал, ворочалась на своем диване всю ночь, вздыхала тяжело. Утром же произошло бурное примирение с обоюдным лобызанием и произнесенными в унисон просьбами о прощении. Так и стали жить – более-менее сносно. Мама взрывной невесткин характер сразу приняла к сведению, посчитала его за предмет устоявшийся и перевоспитанию не поддающийся. Но в то же время и не сказать, чтоб она Аньке так уж во всем потакала, вовсе нет. Каким-то причудливым способом удавалось ей лавировать от уступчивости к хитрости, от хитрости к редкому, но очень обидному для навязчиво общительной Аньки равнодушному молчанию, да прибавить к этому мамину природную смешливость и легкий нрав – вот вам и основа для мирного и вполне дружественного сосуществования двух разных женщин в двухкомнатной малометражке. Хотя, наверное, трудно так жить, все время лавируя вокруг бомбы взрывного хамства, заложенного в Анькин характер. Никто ж такого подвига не видит и не ценит, обычно принимают как должное. Вот и он не видел и не ценил, пока мать была жива…
Заболела она как-то вдруг. А может, это для них – вдруг. Скрывала, наверное. Враз осунулась, почернела лицом, тихо лежала на своем диване, уставившись в телевизор. Когда он подсаживался, улыбалась грустно, все его по голове погладить норовила, как маленького. А однажды произнесла тихо: «Помираю я, сынок. Рак у меня обнаружили, в последней, неизлечимой стадии». Он не поверил, конечно, тормошить ее начал, выспрашивать, что да как. И Анька из кухни пришла, прилепилась с другого боку, тут же поплакать настроилась. Он на нее глазами вызверился – не смей! А мама за Аньку заступилась – пусть, мол, поплачет, не мешай нам. И сама заплакала, уткнувшись лицом в горячее Анькино плечо. Так он и сидел истуканом, глядел молча, как его женщины рыдают. И сделать ничего не мог. А что тут сделаешь? Были бы свои слезы в организме, он бы присоединился. Не было у него слез. Боль была сухая от бессилия и злая, а слез не было.
Тот роковой вечер он и сейчас может воспроизвести по минутам – в точности помнит, как все было. Как с работы пришел, как сразу, не поев и не умывшись, присел к матери на диван, глянул ей в лицо осторожно. А она будто и не заметила его присутствия – от экрана телевизора взгляда не могла оторвать. А потом вдруг протянула к телевизору иссохшую ладонь с дрожащими на весу пальцами, проговорила тихо:
– Надо же… Какой он красивый к возрасту стал…
– Кто – он, мама?
– Он? Да вот же, в телевизоре. Посмотри, Андрюша, это твой отец…
Его будто ошпарило изнутри от страха. Подумал – все, больной бред у матери начинается. Заговаривается уже. Плохо дело. А она глянула на него строго и вполне осмысленно проговорила:
– Да посмотри, посмотри же! Видишь того седого мужчину? Того, что с краю сидит? Он и есть твой отец, Андрюша. Надо же, в какие большие начальники вышел… По телевизору показывают… Что там внизу написано, посмотри? Когда его крупным планом берут, там, внизу, сразу надпись идет… Погоди, сейчас она снова будет… Я совсем слепая стала, не разберу…
– Председатель правления акционерного общества «Альфа-капитал» Комиссаров Андрей Васильевич… – прочитал он медленно и неуверенно и снова глянул на нее с осторожным недоумением.
– Да. Точно, он. Андрюша Комиссаров. Ты знаешь, только я одна могла звать его Андрюшей… Все его боялись почему-то, а я нисколько не боялась. Да и не нравилась мне эта его кличка дурацкая – Командор. Он злился, а я все равно его Андрюшей звала…
– Ты же говорила – он умер! От бандитской пули погиб!
– Так врала я тебе, сынок. Чтобы тебе не так обидно было расти безотцовщиной. А потом, когда ты уж большенький был, я слышала, будто убили его. Застрелили бандиты какие-то. Я еще подумала – грех на мне, наворожила, мол. И еще грех, что про тебя ему не сказала. Обиделась я тогда на него – изменил он мне. Бабник был страшный, ни одну смазливую девчонку пропустить не мог. И сейчас, поди, по пятому разу женат… Дайка мне телефонную трубку, Андрюша…
Он молча протянул руку, снял с рычага телефонную трубку. Тихое ее гудение будто отрезвило его, вывело из состояния удивленного ступора. Продолжая сжимать трубку в кулаке, спросил осторожно:
– Мам… А куда ты звонить собралась?
– Так ему…
– Зачем?
– А пусть знает, что у него сын есть.
– Не надо, мама! Зачем?
– Надо, Андрюша. Не хочу с этим грехом на тот свет уходить. Пусть он знает. Тем более я ж не помощи просить у него собираюсь. Даже когда тебя растила, помощи не просила. А теперь уж чего… Теперь ты самостоятельный взрослый мужик…
– А ты что, его телефон знаешь?
– Нет. Не знаю. Сейчас узнавать буду. Дай мне трубку, Андрюша…
– Да не надо, мам… Ну что ты придумала? А вдруг он пошлет тебя куда подальше с этим признанием, ты расстраиваться потом будешь…
– Не пошлет.
– Так он же крутой, мам! Ты сама видела!
– Дай трубку, Андрюша! Я знаю, что делаю. А ты иди лучше в порядок себя приведи. Помойся, побрейся, причешись. И рубаху новую надень! Ту, голубенькую, что я тебе на день рождения дарила. Ты в ней такой красавец…
Он сердито сунул ей трубку, но с места не встал. Странное было у него внутри ощущение, он и сам его не понимал. То ли волнение поднялось, как перед школьным экзаменом, то ли досада на свое трудное детство, обманно приукрашенное образом капитана Жеглова. Сидел смотрел, как мать, поджав губы, терпеливо тычет в кнопки телефона, пытаясь дозвониться в справочную службу. Надо же, дозвонилась-таки. И название фирмы, в которой начальником был этот новоявленный отец, четко в трубку произнесла. Вот уже и телефон какой-то пишет на белом газетном поле… Господи, зачем? Это ж наверняка секретарский номер. Что она, секретарю будет объяснять, кто она такая?
– … Девушка, соедините меня с Комиссаровым Андреем Васильевичем. Скажите, что это Анна Котельникова звонит. Он знает.
Нет, Андрей больше не мог при этом присутствовать. Просто не мог, и все. Сейчас секретарша скажет этому крутому мужику, что звонит ему некая Анна Котельникова, и тот конечно же ни за что ее не вспомнит, и секретарша объявит об этом матери… Подскочив с дивана, он быстро прошел через комнату, запер дверь ванной, торопливо разделся, встал под обжигающий душ. Упругие струи вдарили спасительно по макушке, и он тут же доверился их спокойному теплу. Надо только постоять вот так подольше, «прийти в адекват», как говорит Кирюха, то есть переварить и обустроить в себе полученную информацию, а заодно и придумать, как бы половчее потом успокоить мать. Потому что это как божий день ясно – тот ни за что ее не вспомнит. При такой-то надменной роже. Даже через экран телевизора, как ему показалось, эта твердокаменная надменность в него просочилась. Одно слово – Командор. По-другому и не назовешь. Да и на фига ему теперь, спрашивается, вообще какой-то отец сдался? В детстве – это да, в детстве и правда нужен был, хотя он довольно ловко в отцы себе капитана Жеглова приспособил. А этот… А об этом лучше не думать. Не впускать его на теплое место капитана Жеглова, и все тут. Да и сам он про мать наверняка не вспомнит. Точно не вспомнит…
