— Спасибо, я прекрасно справляюсь со своими обязанностями! — машинально отбила подачу Рита, и девица аж задохнулась от ярости:
— Ах ты, корова, секретутка паршивая! — и бросилась к Рите. Наверное, в волосы вцепляться.
Рита видела однажды такую картину. В Тюмени жила на их площадке веселая соседка Ниночка. И как-то раз соседка сверху, Галина Петровна, вот так же визжала что-то про мужа Васю и про Ниночку. Обзывала ее подстилкой, а потом вцепилась Ниночке в волосы, и выскочившему на шум Васе (из Ниночкиной, кстати, выскочившему квартиры) пришлось вылить на супругу ведро воды… Он потом так и остался у Ниночки жить.
— А ну, стой! — Тамарочка поставила на пути у девицы свое массивное плечо, и та изменила траекторию, отлетев к стене у вешалки. Взвизгнула дикой кошкой, выставила ногти-когти и…
— Дунечка, может, хватит уже людей смешить?
Матвей вышел из кухни и теперь стоял и морщился, будто у него внезапно разболелась голова. Потом сказал, объясняя сразу всем: Рите, которая в ужасе прижимала к груди листочек, Грише, который оглядывал девицу с явным интересом и одобрением, Тамарочке, которая переводила взгляд с Матвея на девушку со спокойным любопытством, профессору Дворецкому, который рассматривал даму под вешалкой с профессиональным прищуром:
— Это моя бывшая невеста. Не ожидал, что она ворвется сюда.
— Бывшая? — взвилась притихшая было Дунечка. — Это ты решил, что я бывшая! А я не бывшая! Я стану твоей женой, понял? И я тебе покоя не дам! И шлюшкам твоим покоя не дам! Пока все, до единой, не поймут, что ты — только мой! Ну, прости меня, вернись ко мне! Хочешь, на колени встану! — вдруг резко сменила тактику блондинка.
— Прошу извинить, дама не в себе. Мы уже уходим, — сказал Матвей.
Деревянной от сдерживаемого гнева походкой — залепить Дунечке пощечину хотелось так, что аж ладонь чесалась, — он подошел к вешалке, сорвал с нее свою дубленку. Второй рукой крепко взял Дунечку за руку повыше локтя и потащил ее к двери.
— Матвей Алексеич, одну минуточку! — окликнул его Дворецкий, подошел и протянул белый прямоугольник визитки. — Осмелюсь предположить, что вашей супруге необходима квалифицированная помощь. Готов предложить свои услуги.
— Она мне не супруга, — поправил профессора Матвей. Но визитку взял, выпустив на полминуты Дунечку, сунул кусочек картона в карман пиджака и вывел-таки свою бывшую за дверь.
Больше всего на свете Матвей боялся выглядеть смешным. С тех самых пор боялся, как в пятнадцать лет влюбился в девочку Алену из своего класса. Пришел в девятый класс после каникул, глянул на загорелую загадочную красавицу, в которую вдруг превратилась привычная веснушчатая хохотушка, и пропал. Влюбился так, что в ее присутствии сердце поднималось куда-то к горлу и бухало там африканским барабаном. В горле от этого буханья пересыхало, а глаза принимались искать: где Алена? Потому что сердце начинало бухать гораздо раньше, чем глаза замечали девушку. И ему даже проверять было не обязательно: если в горле пересохло — Алена где-то здесь.
Этой невысказанной любовью Матвей страдал всю первую четверть. И почти всю вторую. Все слова, что застревали в сохнущем горле, и все чувства, которые делали его сны маетными (а иногда — стыдными, и тогда он злился на свое дурацкое тело, которое вытворяло с ним такие выкрутасы), он изливал на бумаге. Стихи он писал. О Прекрасной Даме, о Белой и Алой Розе, о Верной Рыбачке и Нежной Ассоль. Большинство тем и образов подсказывал Александр Грин — мама его обожала, дома стояло полное собрание сочинений этого романтика. Его Лисс и Зурбаган стали для Матвея убежищем. Землей обетованной, куда он эмигрировал вместе с Аленой. В мечтах, разумеется.
А перед Новым годом он решился. Переписал самые красивые, самые нежные стихи на большую красивую открытку. Дня три носил ее в портфеле, дожидаясь, когда Алена останется одна. Вокруг нее постоянно крутились то Вика Смирнова, то Севка-гандболист. Севка травил вечные анекдоты, от которых Вика заливалась визгливым тоненьким смехом, Алена поводила плечами, неопределенно улыбаясь, а Матвей отчаянно завидовал, что он так не может. Не умеет он так трепаться: легко, раскованно, непринужденно. Зато он умеет писать стихи!
На четвертый, кажется, день Матвею повезло. Севка в школу не пришел — играл на каком-то первенстве. А Вика, пошептавшись с Аленой, исчезла на большой перемене. В буфет, наверное, ушла. И Алена осталась одна, у окна, в самом конце школьного коридора. Тогда Матвей решился, вытащил свою открытку, твердым шагом подошел к девушке и решительным жестом шмякнул открыткой о подоконник:
— Вот, Савельева, с Новым годом тебя!
— Что это? — Алена раскрыла открытку. — Стихи? Твои? — Алена даже голову к плечу склонила, разглядывая парня с насмешливым интересом. Мол, надо же, тихоня-ботаник, стихи написал, кто бы мог подумать.
— Нет, поэта одного, неизвестного, — замотал головой Матвей. Больше ничего сказать не получилось. Сердце забухало, в горле пересохло, и уши, вдобавок ко всему, заполыхали алыми парусами.
— Спасибо. Я потом почитаю, ладно?
Матвей кивнул торопливо, развернулся и пошагал к лестнице, спиной чувствуя Аленин (насмешливый!!!) взгляд.
На следующий урок он не пошел. Не смог. Испугался, что не выдержит, если его стихи не понравятся. И если понравятся — тоже не выдержит. Вообще никаких последствий не выдержит! В общем, прогулял он три последних урока. А вечером мама позвала его к телефону:
— Мотенька, тебя к телефону, твоя одноклассница!
— Мотенька, — издевательски пробасил в трубку Севка-гандболист. У него у первого во всем классе мальчишечий голос сменился на мужской. — Классное погоняло! Слышь ты, Мотя, ботаник чокнутый, ты, говорят, стишки сочиняешь на досуге?
— Кто говорит? — Сердце опять бухало. Но не в горле — в висках.
— Я говорю! — вмешался девчачий голосок. Нет, не Аленин. Викин, вроде бы. Голоса Севки и Вики раздавались как-то гулко, будто они говорили в жестяную кастрюлю. Или в таз. — Я прочла — чуть не описалась в экстазе! «Моя любовь, ты снишься мне! Но наяву, а не во сне терзает душу чувства боль. Ты ждешь его, моя Ассоль? Ты смотришь вдаль, за горизонт. Ты ждешь, что море принесет на легких алых парусах, того, кто… Он являлся в снах. За руку брал, смотрел в глаза. Шептал, что больше врозь — нельзя. Что он не выдержит, любя, не сможет больше без тебя. Не выдержит разлуки боль. Ты ждешь меня, моя Ассоль?» — прочла, подвывая, Смирнова, и Матвей буквально увидел, как по строкам его стихов ползет мохнатая жирная гусеница. И пачкает буквы зеленой, похожей на сопли слизью.
