— А ты почему это читала? — спросил Матвей.
— А что, секретная информация, что ли? Аленка показала, я и прочла.
— И Севке показала? — опять спросил Матвей и вяло удивился, что он ничего не чувствует. Вообще ничего. Будто он — не он, а кукла говорящая. Манекен со встроенным органчиком.
— Надо мне, фигню всякую читать! — подключился к разговору Севка. — Я и сам стихи знаю. Хочешь, расскажу?
Матвей не хотел, но в органчике что-то испортилось, и слова «нет» не получилось.
— Сочинителю-поэту в жопу сунули ракету! Понял? Еще раз к Аленке со своими асолями пристанешь — бенгальские огни будешь через задницу пускать!
— Себе в жопу вставь, всю пачку, как раз поместится, — прорвало органчик, и Матвей положил трубку, прерывая Севкин вопль: «Чё ты сказал?!!»
— Мотя, что ты сказал?!! — повторила за Севкой мама, выскочившая из кухни на его вопль. Ругаться у них в доме было не принято. Вообще. И орать не принято. И обзываться. У них с мамой было принято читать книги, иногда — на французском, иногда — вслух, и целовать друг друга перед сном.
— Прости, мама, — извинился Матвей и ушел в свою комнату. И лег там ничком на диванчик. И захотел умереть. Не умер, но температура поднялась, и он все зимние каникулы провалялся в постели с каким-то странным гриппом. Горло не болело, насморка не было. Болело сердце, и были сны, в которых он выбрасывал Ассоль за борт и ждал, что она побежит по волнам. Она не бежала — тонула, и Матвей наблюдал, как колышутся в волнах рыжие волосы и уходит в глубину веснушчатое Аленино лицо.
К началу занятий он вроде бы выздоровел. В школе первым делом врезал Севке, когда тот крикнул: «Здрасте, Мотя, как живете, все стишки свои блюете?» Целился в глаз, попал в нос, и Севка, который сгоряча Матвею тоже врезал, увидев собственную кровь, закатил глаза и сомлел. Вторым делом Матвей односложно отвечал на расспросы директрисы, которая недоумевала, какой бес вселился в примерного тихого отличника. Потом объяснялся с мамой и, морщась от ее слез, клялся, что никогда больше не будет драться. По крайней мере, первым бить не будет. Потом неделю ходил в школу с фингалом под глазом — так странно было наблюдать в зеркале, как он меняет цвет от темно-фиолетового до бледно-желтого со всеми сопутствующими оттенками. Обходил стороной Севку-гандболиста — впрочем, тот и сам не стремился к сближению. Ходил, берег свою переносицу, от которой бабочкой расплылись синяки, тоже менявшие цвет от фиолетового до желтого. А еще Матвей категорически, абсолютно перестал реагировать на Алену. Видеть ее видел, но только и всего. И когда она, дождавшись подходящего момента — все вышли из класса, а он копался с карандашом — закатился под стол, — подошла извиняться («Матвей, извини, что так получилось. Стихи замечательные, а Вика — дура, я зря ей открытку показала!»), Матвей ее извинил.
— Да ладно, проехали. Это и не мои стихи были, так, понравились просто. Рад, что и тебе понравились, — сказал он. И в горле не пересохло, и сердце билось, как билось. Размеренно. Спокойно.
Переболел Матвей Аленой. Вот только с тех пор он стал бояться выглядеть смешным. И изгнал из жизни всякую романтику. После девятого класса уговорил маму, отдал документы в вечернюю школу, устроился на завод измерительной техники. Потом поступил в МАТИ, легко сдав все экзамены. Вернулся в Рязань, на свой завод, сделал стремительную карьеру от мастера участка до начальника отдела сбыта. Договорился с директором завода, учредил собственную компанию и стал искать покупателей всех этих манометров, контроллеров и прочих приспособлений, которые теперь, когда привычный механизм сбыта рухнул, стали застревать на складе. Первых трех покупателей нашел довольно быстро, а когда вышел на германскую фирму, производящую котлы для домового отопления, дела в его «Измерине» пошли просто замечательно. За немцами подтянулись англичане, финны замаячили на горизонте, да и свои братья-славяне на ноги подниматься стали, системы всякие монтировать, где товар от «Измерина» очень кстати пришелся. В общем, свое тридцатипятилетие Матвей Самарин встретил в Москве, будучи преуспевающим владельцем успешной компании. Уважаемым, солидным, благопристойным человеком. Холостяком. Завидным женихом, который время от времени появлялся на людях с роскошными красавицами, но все еще оставался неокольцованным и свободным.
А через полгода в его офисе появилась Дунечка. Сказочное создание с глазами в пол-лица, пепельными летучими прядями волос, гибкой подвижной фигурой и длинными ногами с тонкими, как у породистой лошади, щиколотками. Дунечка появилась в ответ на призыв «требуется офис-менеджер»: секретарша Наташа ушла в декретный отпуск, и к этому событию Матвей приурочил переименование ее должности. «Офис-менеджер» звучало гораздо солиднее, чем «секретарь». И Дунечка за Наташиным столом смотрелась гораздо изящнее. Стильная прическа, безупречный маникюр, деловой и в то же время эротичный костюм (жакет — на голое тело, в вырезе мелькает кружево бюстгальтера), кружевной край чулка в шлице прямой юбки, туфли-лодочки на изящной шпильке… С ее появлением офис стал больше походить на представительство компании с международными связями, а не на бывшее фотоателье. И по телефону она отвечала так изящно-приглашающе, что Матвею от ее ангельского «алло-у?» хотелось писать стихи. Опять. Он пригласил Дунечку в ресторан, ужин плавно перешел в завтрак в его квартире, и после месяца восхитительного секса он понял: пора жениться. Тем более что мама в последние два года намекала на это все настойчивей.
Мама, которую он к тому времени уже пять лет как перевез из Рязани в Москву, купив ей квартиру в районе «Аэропорта», встретила Дунечку вежливо, холодно и корректно. Ему бы, дураку, тогда призадуматься, а он отмахнулся, поверив Дунечкиному: «Славная у тебя мама! Только ревнует очень! Ничего, привыкнет, что ее мальчик вырос уже!» И действительно, он давно уже вырос. И живет отдельно. И женится на лучшей в мире женщине.
И даже надутые губки, и приступ фригидности после их похода в ювелирный магазин его еще не насторожили. Они тогда пошли выбирать Дунечке колечко с бриллиантиком. Обручальное, как в Европе принято. Дунечка запала на бриллиантовый комплект ценой в полторы Матвеевы зарплаты. Он ей объяснил это и убедил-таки купить только колечко. Потратить не восемнадцать тысяч долларов, а восемь. Дунечка, заледенев под завистливыми взглядами продавщиц, спорить не стала. Но и кольцо носить не стала. Лишь через два дня, когда Матвей озаботился, отчего любимая заскучала, выдала, что она не привыкла, чтобы на ней экономили. И чтобы позорили на глазах у всех, подсовывая ей второсортные камни. Неужели она не стоит самого лучшего? Стоит, согласился Матвей, и они помирились, и Дунечка наградила его потрясающей ночью, а наутро они пошли в магазин и купили колье.
