— Вольно.
Она неожиданно для себя засмеялась, и он засмеялся, и подхватил ее на руки, и закружился по комнате, бормоча, бормоча над ее ухом какие-то глупости о салями и миндальных пирожных, и как-то вдруг все стало просто, правильно и спокойно. Совершенно не понятно, с чего это она надумала так психовать. Ну, рассказала и рассказала… Подумаешь, тайны мадридского двора! Почему она думала, что об этом никто не должен знать? О том, что ее бросила родная мать — ее биологическая мать, не больше, — что она всю жизнь носила это в себе, и винила за это себя, и ненавидела родную мать — да биологическую же мать, конечно! Все это глупости, мелочи все это. У нее были лучшие в мире родители — бабушка и дедушка, она всю жизнь звала их мамой и папой, они всю жизнь любили ее, и хвалили ее, и баловали ее, и гордились ею, и с ними она никогда не чувствовала себя чужой, ничьей, брошенной и ненужной. А сны — что сны? Она просто никогда больше не будет видеть таких снов, вот и все.
Они ели необыкновенной твердости салями с подсохшим хлебом и запивали все это горьким пивом из маленьких темных бутылок очень импортного вида, потом пили кипяченую воду из гостиничного кувшина и закусывали миндальными пирожными, а потом вспомнили про сыр и соленые огурцы, а после сыра и соленых огурцов опять, конечно, пришлось пить воду, а без пирожных пить воду было неинтересно, так что пирожные опять пришлось есть. И все это казалось им невыносимо смешным, они все время хохотали, и что-то рассказывали друг другу о своих гастрономических пристрастиях, и опять хохотали, потому что как же можно всерьез относиться к человеку, который заявляет, что любит манную кашу!
— А вот люблю! — настаивал Евгений, жестикулируя почти пустой пивной бутылкой. — И чтобы не на цельном молоке, а водичкой развести, водичкой… Подсолить как следует, а сахару совсем не надо. И варить такую жиденькую-жиденькую…
— И наливать в бутылочку, — подсказывала Тамара сквозь смех. — А на бутылочку сосочку! А? Ой, не могу!
Он вскакивал, хватал ее в охапку, кружил по комнате и свирепо рычал:
— А ты вообще сухари любишь! И ведь не постеснялась признаться! С кем я связался, а?!
Вот такой у них получился завтрак, а после завтрака они вдруг поняли, что страшно проголодались, и стали придумывать, куда они пойдут обедать и что закажут на первое, второе и третье.
— Первого-второго-третьего нет! — кричал Евгений из ванной сквозь шум воды. — Бывают горячие блюда, холодные блюда и десерт! И закуски!
— Я не хочу горячих! — кричала Тамара, одеваясь и причесываясь перед зеркалом в крошечной прихожей. — Холодных я тоже не хочу! Я хочу чего-нибудь тепленького! Например, горохового супчика и биточков с макаронами! А потом — чаю с сухариком!
Евгений в ванной хохотал и фыркал под душем, а потом вышел оттуда весь такой свежевыбритый, гладкий и душистый, внимательно оглядел ее, поулыбался в усы и предложил:
— А давай в китайский кабак сходим, а? Я там один раз был. Мне понравилось.
Китайский кабак Тамаре не понравился. То есть кое-что понравилось — например, многометровая лапша в каком-то незнакомом соусе, очень остром и пахучем. И блинчики были такие интересные: каждый сложен маленьким конвертиком, а внутри — неожиданная начинка из чего-то похожего на фруктовое желе. Только фрукт, из которого это желе сделали, Тамара так и не смогла определить. Может, это вовсе и не фрукт был, кто их знает, этих китайцев. Впрочем, никаких китайцев в этом китайском ресторанчике не наблюдалось. Зато наблюдался народ вполне отечественного розлива — все как один в малиновых пиджаках и в пудовых перстнях. Рядом с малиновыми пиджаками кушали лапшу стопудовые тетки в кофточках, вышитых стразами. Евгений заметил, как она смотрит на пиджаки и стразы, и сказал, пряча улыбку в усы:
— Не удивляйся, это не влюбленные пары, это деловые партнеры. Бизнесмены и бизнесвумены. Скорей всего, сделки какие-нибудь обговаривают за обедом. Вот вечером сюда совсем других девочек приведут. Хочешь сюда вечером прийти? Интересно же, да?
Ничего интересного для нее здесь не было. Тамара краем глаза заглянула в счет, который официант принес на красивой плоской тарелочке, и тут же почувствовала, как все бесконечные метры китайской лапши стали скручиваться в тугой узел в ее желудке. И блинчики с неизвестной науке начинкой она, скорей всего, никогда в жизни больше в рот не возьмет. К тому же в своем деловом костюмчике Тамара и днем-то чувствовала себя неловко посреди этих пиджаков и стразов, а уж вечером, когда сюда приведут «совсем других девочек»… Нет, ну его, этот китайский кабак, только настроение испортилось.
— Поедем отсюда скорей, — сказала она, невольно ежась под взглядом какого-то малиновопиджачного бизнесмена с откровенно бандитской рожей. — Не хочу я сюда вечером идти. И вообще, вечером уже на поезд надо. Я еще вчера уехать хотела.
Евгений ничего не ответил, только посмотрел на нее как-то странно — с удивлением, что ли? И что тут удивительного, если китайский кабак ей не понравился? Не понятно, что ли: чужая она здесь. Лишняя. Как чертополох посреди роз. Среди жирных, самодовольных, гигантских парниковых роз, пахнущих духами «Опиум».
Они шли по улице, и у Тамары почему-то все больше и больше портилось настроение. И ноги в тесных сапогах опять заныли. Евгений искоса поглядывал на нее, улыбался в усы, молчал, и это ей тоже не нравилось. Что в ней такого смешного?
— Куда мы идем? — наконец не выдержала она. — Наверное, собираться пора. И билеты купить надо. А я еще по магазинам хотела — плеер Наташке обещала. Времени у нас мало осталось.
— Времени у нас — вагон, — помолчав, сказал Евгений и вздохнул. — Я билеты уже взял… на завтра.
Она не сразу поняла, что это значит, а когда поняла, что это значит, почему-то страшно обиделась.
— И когда ты их взял? — Тамара остановилась, задрала голову и настороженно уставилась в его лицо. Его лицо было чрезвычайно самодовольным, но глаза все-таки слегка убегали в сторону.
— Ну… еще перед отъездом, — признался Евгений и вдруг заметно смутился. — Малыш, ты не подумай чего, я ничего не планировал, я просто надеялся… то есть я подумал, что мы встретимся… просто так, в театр сходим, что ли…
— В цирк, — буркнула Тамара, отвернулась и пошла, остро ощущая свое одиночество. Черт, как сапоги жмут.
Евгений догнал ее, взял за руку, пошел рядом, заглядывая сбоку в лицо, заговорил виноватым голосом:
— Ну, чего ты рассердилась? Как маленькая, ей-богу… Я же как лучше хотел!
— Я не рассердилась, — сказала она скучно. — Я устала. Ноги болят. И спина. И плеер Наташке я не купила.
