Новикову казалось, что он шел к Вере часа два, до такой степени медленно передвигался. Он боялся какнибудь нечаянно шумнуть. На крыше валялись осколки стекол, какието мелкие камешки. Главное, не наступить на них, чтобы не раздался хруст. Нельзя, чтобы Вера вздрогнула.
Сереге повезло. Он добрался до одноклассницы без приключений. Она все так же недвижимо сидела на перилах, вытянувшись стрункой. Конечно, непросто решиться на то, что она задумала. Только бы успеть! Только бы успеть!
Новиков уже хотел осторожно схватить Веру за плечи, как на крышу с визгом выскочили две дико орущие кошки. Вера охнула и закачалась на перилах. Она балансировала руками, и видно было, что вот так, неожиданно, она вовсе не желала свалиться вниз. Она хотела это сделать обдуманно, по возможности красиво: раз — и решиться на изящный прыжок и последний плавный полет в никуда. А тут какието непристойно вопящие кошки. Но Сереге понравилось, что с лица Веры исчезло выражение безысходности. На нем было написано лишь одно желание — удержаться на перилах. И тут уж Новиков терять время не стал. Он в один прыжок подскочил к однокласснице, схватил за плечи и потянул на себя. А Веру в этот момент вело как раз совсем в другую сторону. И она увлекла бы его своей тяжестью за собой, если бы он не догадался сильно дернуть ее на себя и ничком рухнуть на бетонный пол крыши. Сергей здорово ударился боком и локтем, но зато Вера перевалилась через перила и грохнулась рядом. Только с ноги, зацепившейся за стойку решетки, сорвало туфельку, которая камнем полетела вниз, туда, куда собиралась упасть сама Вера. Приподнявшись на локте, девочка посмотрела на свою босую ногу, и вдруг лицо ее некрасиво сморщилось, и она заплакала, всхлипывая и размазывая слезы. Плач ее становился все громче и громче, а тело начали сотрясать настоящие конвульсии.
Серега догадался, что Вера представила, как сама полетела бы навстречу асфальту вслед за своей туфелькой. И, возможно, она еще не решила, хорошо ли то, что она осталась здесь, а не там, где запланировала быть. Оставшись здесь, она опять оказалась один на один со своими проблемами, которые ей кажутся совершенно неразрешимыми. Новиков осторожно поднялся на ноги. Рукав джемпера прилип к содранному кровоточащему локтю. Серега передернул плечами, отгоняя боль, и принялся поднимать Веру. Она рыдала уже в полный голос, и все силы ее уходили на это, а потому подняться она никак не могла. А может, и не хотела. Именно это сейчас было для нее главным: горько оплакивать свою судьбу.
Верино горе уже перелилось в Серегу, он уже сам болел и страдал им, а потому ему тоже хотелось то ли кричать, то ли плакать, на что он не имел сейчас никакого права. Он напрягся и с силой оторвал Веру от бетона. Она коекак встала, но поскольку сил стоять не было, ее так и тянуло назад, в спасительное положение лежа, когда можно свернуться калачиком и больше ничего не делать, просто ждать смерти. Новикову стоило большого труда ее удержать. Наконец он нашел выход: прижал девочку к себе, и ее лицо уткнулось прямо ему в грудь. Вера всхлипнула както особенно громко и, продолжая рыдать, вцепилась пальцами в его джемпер. Серега подумал, что она теперь уже не упадет, но разжать руки у него сил не было. Ему хотелось прижимать Веру к себе всю жизнь — пусть плачет подольше. Дрожащей рукой он дотронулся до ее волос. Они были спутанными, тяжелыми, но именно такими мягкими, как он и предполагал. И Новиков дал себе волю: он прижал к себе Веру еще сильней, стал гладить ее по волосам и приговаривать:
— Ну, Верочка, милая… успокойся… Все же хорошо… Могло быть куда хуже…
— Хуже уже некуда… — пробубнила она ему прямо в джемпер.
— Если бы ты сорвалась с перил — вот это было бы хуже…
— Не было бы! Не было бы! Все бы только обрадовались… Мне в этой группе про ненависть давно советуют куданибудь сгинуть… вот я и хотела…
— Мало ли чего они там хотят! Перетопчутся! Еще не хватало доставлять радость ненавистникам!
— А другихто нет, Серега! — выкрикнула Вера и опять зашлась совершенно диким плачем. Его джемпер намокал от ее неудержимых слез.
— Как это нет?! — возмутился он. Его уже тоже начала бить дрожь. То ли от холода — ветер на площадке задувал нешуточный, то ли на нервной почве. — Другие есть, только ты не хочешь замечать… тебе твой Рогачев глаза застит…
— Какие еще другие?! Меня все ненавидят!
— Нет же, нет! Вовсе нет! Вот я же тебя не ненавижу! Я как раз наоборот…
— Что наоборотто?!
— Я очень… хорошо к тебе отношусь… — Серега даже это произнес с трудом, хотя сказать ему хотелось совсем другое.
По всему было видно, что Вере абсолютно все равно, как он к ней относится. Даже если бы плохо, это ее ничуть не взволновало. Она будто не слышала его простенького признания, продолжала рыдать, вцепившись в его джемпер не только пальцами, но и зубами. Тогда он продолжил:
— Я ведь даже в булатовскую группу вступил под своим именем, чтобы все знали, что мне плевать… — Он никак не мог сообразить, на что ему плевать, тем более что Вера его не слушала. Она выла на его груди на одной протяжнощемящей ноте. И тогда он с силой оторвал ее от себя, чувствительно тряхнул за плечи так, что ее голова мотнулась от одного плеча к другому, а глаза уставились в его собственные, и вдруг ни с того, ни с сего начал говорить о себе:
— Ты, конечно, думаешь, что самая несчастная, да? А на самом деле ты счастливая! Изза твоей персоны весь класс будоражит! Никто не удостоился такого внимания, как ты! Ольга Первухина на подлости идет, чтобы тебя уесть! Вечерами в инете висит, чтобы только тобой и заниматься! А все от чего?! Да от того, что она тебе завидует! Рогачев к ней переметнулся, но все равно на тебя косится. Она это видит и с ума сходит!
— Мне плевать, кто и от чего с ума сходит! А Алик… Алик… он только что сказал, что не любит меня… что я ему не нужна…
И из глаз Веры опять крупным горохом посыпались слезы, но Сереге уже хотелось поговорить о себе, к чему он незамедлительно и приступил:
— Ему не нужна, так другим нужна! Но тебе ведь тоже на других наплевать! А ты знаешь, Вера, как тяжело жить, когда вообще никому не нужен, никому не интересен, когда с тобой даже рядом не хотят стоять, потому что это непрестижно, стыдно? Человек — никто! Человек — пустое место! Почти невидимка! Знаешь, я, пожалуй, хотел бы, чтобы меня ненавидели! Всетаки какоето живое человеческое чувство! С ненавистью можно сражаться, можно ненавидеть в ответ! Ненависть, мне кажется, может перерасти даже и в любовь… А что делать с равнодушием? С безразличием? С тем, что всем все равно: есть ты, нет тебя? Есть — не замечают, уйдешь — тем более! Может, мне тоже спрыгнуть с этой башни, а, Вер? Тогда точно заметят! Хочешь, вместе спрыгнем?
