– Но почему твои родители не позволили тебе вернуться в Кашмеру?
– Моя мать умерла, когда мне было два года, а отец – вскоре после того, как я пошел в школу. – Дэймон поднял бокал к губам. – Отец назначил опекунов для меня, а моя личная безопасность была в руках всех вождей племен Эль-Зобара. Он знал – они не допустят, чтобы со мной что-нибудь случилось. – Он снова отпил вина и поставил бокал обратно на стол. – Я мог бы свободно вернуться домой, если бы захотел.
– Почему же ты не вернулся?
Его рука крепко сжала хрупкую ножку бокала.
– Я понимал, что мне нужно учиться. Эти знания были необходимы Эль-Зобару. Моя страна, перегружена средневековыми традициями, которым нет места в современном мире. Я должен был знать, что нам может дать Запад, чтобы выбрать лучшее для своего народа. У меня свои обязанности по отношению к стране.
И чтобы выполнить эти обязанности, он не колеблясь позволил вырвать шесть долгих лет из своего детства, подумала Кори.
– Мне кажется, можно было найти какой-нибудь иной способ добиться своего, чем приговорить себя к частной школе с жестокой муштрой, – мягко возразила Кори.
Он покачал головой.
– Нет. была еще одна причина. Я отнюдь не слеп к своим недостаткам. Я знаю, что бываю дик и безрассуден, а в детстве это проявлялось гораздо сильнее. Я знал, что мне нужна самодисциплина, которой я мог там научиться. И, хотя Камаль скажет тебе, что я мало чему научился, этот опыт помог мне.
Она смотрела на него с изумлением. Простота, с которой он рассказывал обо всем этом, сама по себе могла послужить предметом отдельного репортажа. Он даже не осознавал, насколько невероятным было встретить подобное самопожертвование в ребенке. Эль-Зобар нуждался в знаниях – и Дэймон учился. Эль-Зобару нужен был дисциплинированный правитель – и маленький Дэймон добровольно обрек себя на шесть лет болезненных унижений, чтобы добиться требуемого.
– Наверное, действительно такой опыт может помочь… – Она задумчиво рассматривала рубиновое мерцание вина в бокале. – Но все же это было довольно жестокое решение.
– Я Бардоно, – тихо проговорил он. – Это было необходимо. – Он допил залпом остатки вина и поставил бокал на стол. – Вот за что я ценю моего друга Камаля. Ну как, удалось тебе узнать что-либо полезное, что могло бы помочь в борьбе против меня?
Она подумала, что причиняет боль только себе, все больше узнавая о Дэймоне. Иначе откуда еще у нее появляется чувство щемящей необходимости утешить и защитить его, словно он был таким же ее ребенком, как маленький Майкл.
– Сначала я должна изучить улики, а потом уже принимать решение, – небрежно ответила она.
– Ты всегда была очень предусмотрительна. – Какое-то мгновение на лице Дэймона застыло сдержанное выражение, затем он заставил себя улыбнуться. – И никогда не выдавала, что делается у тебя внутри. Наверное, мне уже пора бы привыкнуть к этому. Выпей вина, думаю, оно тебе понравится.
Она отпила из бокала.
– Да, вино превосходное, – рассеянно похвалила она, думая о его последних словах. – Нет, я не так уж предусмотрительна в отношениях с людьми. Я знаю, насколько важно уметь отдавать.
И, поскольку он продолжал выжидательно смотреть на нее, она добавила с вызовом:
– И я отдаю, черт возьми!
– Может быть. – Он пожал плечами. – Наши отношения это, к несчастью, не затронуло.
Двери отворились, и в комнату вошли двое слуг с серебряными подносами.
– Но теперь это уже не важно, – добавил Дэймон. – Забудем о прошлом.
Кори пыталась добросовестно следовать этому совету в течение всего обеда, но его слова постоянно всплывали у нее в сознании и были словно соль для открытой раны. Щедрость духа всегда была исключительно важна для нее, и ей было неприятно, что Дэймон считает ее черствым человеком. "Что бы Дэймон ни думал обо мне, это абсолютно неважно", – убеждала она себя. Что бы она ни чувствовала по отношению к нему раньше, это было потеряно, поглощено временем и ее обидой после того, как он столь самодовольно и небрежно лишил ее Майкла.
– Ты совсем затихла. – Дэймон поднес к губам чашку кофе и посмотрел на нее поверх золотистого ободка. – И поела ты очень мало, хотя и говорила, что голодна.
– Я съела достаточно. – Она помолчала немного, а потом взорвалась:
– Я отдаю! Спроси кого угодно из моих друзей, спроси моего сына!
– Мы что, снова вернулись к этой теме? Я и не сомневался, что ты хороший друг и превосходная мать. Но в отношениях с ними ты не чувствуешь никакой угрозы по отношению к себе.
– А в тебе Я, значит, ее чувствую? – поинтересовалась она с вызовом. – Ты не представлял для меня никакой эмоциональной угрозы тогда и, уж, конечно, не представляешь сейчас!
– Нет? – Он поставил чашку обратно на блюдце с решительным стуком, в глубине его глаз промелькнула искорка гнева. – Судя по всему, наше перемирие закончилось. Хочешь доказать, насколько ты способна отдавать? – Он махнул слугам, чтобы они вышли из комнаты. – Хорошо, тогда продемонстрируй мне это. Иди сюда.
Она сидела, глядя на него сверкающими глазами.
– Иди сюда! – повторил он угрожающе вкрадчивым тоном. – Киран.
Она вскочила, отшвырнув стул так, что его ножки со скрежетом проехали по мраморной плитке, и подошла к нему. Не сводя с него глаз, она опустилась перед ним на колени.
– Ты этого хочешь? Тебе это доставляет удовольствие, Дэймон?
– Ну еще бы, конечно, мне это чертовски приятно. – Его пальцы стали играть с кончиком розовой ленты, повязанной вокруг ее груди. – Именно этого я от тебя и хочу. – Он неожиданно потянул ленту и обнажил ей грудь. – И это все, чего я когда-либо буду от тебя хотеть.
Острейшая боль пронзила ее с силой, которая ошеломила ее саму. Она прикрыла глаза, чтобы не дать ему увидеть предательски засверкавшие в них идиотские слезы.
– Хорошо, – севшим от возбуждения голосом проговорила она, – потому что это единственное, что я дам тебе когда-либо.
Она услышала его глубокий, судорожный вздох, похожий на стон; Дэймон словно пропустил неожиданный и болезненный удар. Она чувствовала его взгляд на своей обнаженной груди, ощущая, как она набухает, как наливается все ее тело, безвольно и инстинктивно реагируя на Дэймона. Ее сердце с такой силой стучало о грудную клетку, что она почти физически ощущала боль. Последовало долгое напряженное молчание, которое, казалось, продлится вечно; она ждала наказания.
Но наказания не последовало.
Кори почувствовала, как его руки, на удивление неуклюжие и не согласованные в движениях, взяли ленту, все еще охватывавшую ее тело, и снова прикрыли ей грудь.
