— Ты не собираешься этого делать.
— Конечно, я собираюсь. Почему я должна скрывать свои чувства? Завтра вечером я все ему скажу. — Совершенная правильность.
Он вдруг с ужасом подумал: «Сколько ей лет?!»
— Мне уже исполнилось шестнадцать, — как будто прочтя его мысли, ответила она.
Он не мог прийти в себя.
— Ты сознаешь, что ты собираешься сделать?
— Естественно, иначе я бы не делала. Она очень резонная девочка, подумал он.
И ему стало нехорошо от этой резонности. Он представил себе завтрашний день.
— Поцелуй меня скорей, а то я потеряю сознание. — Это было и трагично, и смешно.
— Я сделаю все, чтобы тебя привести в прямо противоположное состояние…
Он знал, что если в эту ночь он не станет импотентом, то не станет им никогда.
Он не спал всю ночь, зато Юджиния спала спокойно.
Он отвез ее домой рано утром. Мистер Нилл звонил, но Дайана солгала — первый раз в жизни, — что она спит.
Он взглянул на дом, когда входил, и волосы его зашевелились.
Дайана приготовила кофе и трясущимися руками
наливала его. Юджиния касалась ее бока и смеялась мягко.
— Honey, you don't know what's gonna happen, you don't know what's gonna happen,[3] — только и повторяла служанка.
Александр не пытался отговорить ее. Он знал, что Юджинию невозможно отговорить. Нет такой силы, которая могла ее остановить. Он чувствовал себя в презабавнейшем состоянии. Но если бы его спросили, мертвый он или живой, он бы сказал: не живой.
Она была вся в отца, подумал он и чуть не подавился глотком кофе при слове «отец», даже произнеся его про себя.
— Я не еду их встречать, я должна привести себя в порядок, — сказала Юджиния.
— Это хорошая идея, — сказала Дайана и впервые выдавила улыбку.
По лицу Юджинии можно было точно сказать, как она провела ночь.
— Езжай один, — с улыбкой сказала она.
Он бы согласился поехать уполовиненный, чтобы только не слышать и не видеть того, что случится.
Первый раз он выехал из дома за час до назначенного времени, чтобы прийти в себя. И едва не зацепил кого-то, делая свою знаменитую змейку. Это уже был тревожный симптом.
Шины, как сверчок, беззвучно шурша, выехали на бетон аэродрома. Клуиз и мистер Нилл вышли загорелые и, казалось, рады были его видеть. Он становился частью домашнего обихода.
— Как Юджиния? — был первый вопрос, который задал мистер Нилл.
Александр чуть не поперхнулся и не задохнулся.
— Она в порядке?
— Да, она в порядке, — ответил он, подумав — что понимать под словом «порядок».
— Она два раза спала, когда я звонил. Она не больна?
— Она здорова. — Он попытался улыбнуться. Это была попытка висельника выбраться из уже наброшенной петли.
Они быстро доехали до дома.
— Хочешь остаться на ленч, Александр?
— Нет, нет, спасибо.
— Ты свободен сегодня. Завтра Юджиния едет в школу, а ты вернешься к десяти, Клуиз нужно сделать покупки.
Он кивнул вежливо.
— До свидания.
Слуги разгружали машину. Юджинии нигде не было. Мистер Нилл указал на них:
— Они поставят в гараж. Не надо ждать.
— До свидания, — сказал он и повернулся. Голос мистера Нилла остановил его:
— Александр, а ты в порядке?
— Да, со мной все хорошо.
— Воспринимай это легче.
— Я постараюсь, — ответил он. Насколько их пожелание и желание были взаимны.
Больше всего его поразило потом, когда он спросил у Дайаны, что делала Юджиния, она ответила: спала. Она сказала, что не выспалась предыдущей ночью. Юджиния была само естество. Но даже он не мог ожидать этого.
Вечером он не находил себе места и все время смотрел на часы. Он представлял себе, как она входит в кабинет отца, раскрывает свой милый рот и… его начинало трясти. Он мог представить и вообразить себе в жизни все, только не это.
Утром, как поднимающийся на Голгофу, шел он деревянными ногами по аллее к дому. Он не пошел в гараж, а постучался в парадное. Дрожали руки, кружилась голова, и колени у него совсем слабели. Господи, кем я стал, подумал он и вспомнил свои кавказские бои. Но он боялся не за себя, он боялся только за Юджинию. И молил всех богов, чтобы ее обошла даже тень несчастья, не представляя, что даже волос с ее головы может быть задет.
Дверь открыла Дайана. Мистер Нилл стоял в прихожей, полностью одетый, и смотрел на него. Он никогда не видел таких страшных глаз. Такого страшного сдерживания. На него смотрел удав, и он чувствовал себя не то что кроликом, а каким-то жалким зайчонкой. Ему казалось: еще секунда — и смокинговый мистер бросится на него, не сдержавшись. Но даже если бы он сбил его и начал топтать ногами, Александр не ответил бы ему, не пошевельнулся защититься: он был ее отец. Породивший ее, пускай не для него.
Глаза, казалось, испепелят его и сотрут в пепел. Вдруг рот джентльмена слегка перекосился, дернулся и закричал:
— Вон отсюда! Вон отсюда!
И от сдерживаемой ярости и бешенства тела, когда кричал один голос, было еще страшнее. И невыносимее.
Единственное, что Александр понял, — Юджиния все сказала.
Он повернулся и тихо вышел, закрыв за собой дверь.
Первый раз в жизни его выгоняли из дома. Он вспомнил прошлое. Но это было только первое оскорбление, в ряду многих. Следовавших.
На повороте он услышал шаги, его догонял домашний телохранитель. Он подумал, что ответит хотя бы телохранителю, потом подумал, что мистер Нилл этого делать не будет: он уважает закон. Догнав, телохранитель остановился.
Он оглядел его с ног до головы и сказал:
— Ты — счастливый, дьявол, что мистер Нилл не разрешил трогать тебя пальцем.
Александр посмотрел на него и ничего не ответил.
— Это твой чек, и чтобы тебя больше никогда здесь не видели. Ты понял?!
Он повернулся и, расталкивая крутыми плечами воздух, пошел прочь.
Дыхание перевелось само собой, и ноги пошли дальше. Александр завел машину и тронулся. В воротах он обернулся. Дом стоял безмолвный, как немой, — что-то там происходило.
Он приехал домой медленно. Теперь у него не было работы, теперь у него не было Юджинии, теперь у него не было ничего. У него было много пустоты.
Жалел ли он? Нет, конечно, уже за один месяц любви, что она подарила ему, стоило потерять все. Но не ее.
На следующее утро раздался звонок. Юджиния звонила из школы:
— Милый, я не могла позвонить вчера, я не выходила из дома. Как ты?
— Юджиния, ты живая?
— Конечно. — Она рассмеялась, и он сразу успокоился. — Меня никто не тронет. Меня слишком любят. Тебе ничего не сделали плохого?
— Нет, — ответил он, подумав, что по сравнению с мировой революцией его «плохое» — пустяки.
