Они встретились глазами и долго смотрели друг на друга, после чего Роми почувствовала, что ей чуточку не по себе.
— Вы составляете исключение из моих правил, — туманно ответил он.
Покончив со спагетти и отпивая глоток бардолино, он заметил ее нетронутую тарелку.
— Вы не голодны? — спросил он.
— Просто умираю с голоду! — саркастически ответила она. — Неужели не видно?
— Знаете, если не поесть, то начинаешь нервничать и раздражаться, — невозмутимо заметал он.
— Нет, это вы заставляете меня нервничать, Доминик!
— В самом деле?
— Да! Так что давайте не будем отвлекаться и начнем обсуждать прием, идет? — Она наклонилась к нему и бодро сказала: — Вам нужно будет сообщить мне, какого рода стол вы планируете и когда.
— Но я думал, что это входит в ваши обязанности.
Роми подумала с минуту.
— Хорошо. Если вы намереваетесь убедить северянина в своей порядочности, то я предлагаю приятные, легкие блюда. Знакомые вкусовые оттенки на несколько иной лад. Но в принципе пища должна иметь свой натуральный вкус. Вот наша цель.
Он отодвинул тарелку и снова откинулся на спинку стула, глядя на нее немигающим взглядом.
— Это звучит устрашающе рационально, — сухо заметил он. — Вы всегда толкуете о мотивации и целях, да, Роми?
— Ну, такая у меня работа. — Она пожала плечами.
— Тем не менее рациональность предполагает некоторую холодность, не правда ли? — сказал он, как бы размышляя. — А тогда ваша такая… милая реакция в тот день в лифте несколько озадачивает. И, по всей видимости, противоречит жестокой стороне вашей натуры.
Роми была так ошеломлена, что даже не обиделась — словно он говорил о ком-то другом.
— Это я — жестокая? — спросила она, не веря своим ушам. — Я?
Он цинично засмеялся.
— Черт побери! — восхищенно выдохнул он. — Как здорово у вас получается! Этот обиженный тон звучит очень естественно. Плюс надутые губки, плюс немного невинности в широко открытых глазах. Как будто в вас есть и еще что-нибудь кроме жестокости, Роми!
— Тогда скажите, в чем моя жестокость? — потребовала она. — Вы не можете заявлять такие вещи бездоказательно. Продолжайте, Доминик, говорите! У меня наверняка есть недостатки — у кого их нет? Но я никогда не считала себя жестокой.
Он улыбнулся, впрочем, это была самая холодная улыбка, какую ей приходилось видеть. Такие глаза могут быть у хищника, безжалостно взирающего на свою жертву, с содроганием подумала Роми.
— Нет? — Его смех звучал горько. — А разве не жестоко выйти замуж за человека, которого не любишь? Поступить так, как поступили вы — по отношению к Марку?
— Но я же любила Марка, — решительно сказала она в свою защиту и закусила нижнюю губу. — Любила!
— Не может быть, что вы его любили, — бросил он сквозь зубы, не заботясь о том, что разговор явно ее расстроил. — Потому что, если бы это было действительно так, вы ни за что не позволили бы мне дотрагиваться до вас — тогда…
Дрожащей рукой она провела по коротким светлым волосам, будто стараясь стереть прошлое, забыть то невыносимое наслаждение, которое доставили ей движения рук Доминика по ее телу. Его губы у нее на коже… Его теплое и нежное дыхание возле ее губ…
— Да есть ли смысл это обсуждать?
— Смысл есть, и еще какой! — резко парировал он. — Хотя каждой клеточкой мое тело отвергает вас и все, что с вами связано, какая-то часть моего существа упрямо жаждет потонуть в этих красивых темных, бархатных глазах…
Говоря это, он глубоко заглянул ей в глаза, и у нее по спине пробежала дрожь возбуждения. Ох, ну почему он? — в отчаянии подумала Роми. Почему это непременно должен был быть он?
— Доминик… не надо… — слабо выдохнула она.
И про себя добавила: не надо так смотреть на меня.
— Не надо? Чего именно? — грубо спросил он. — Не надо отрицать, что я хочу вас так же сильно, как вы все еще хотите меня?
— Нет! — Она попыталась закрыть лицо руками, но тут появился официант и поставил перед ними тарелки со следующим блюдом. Его взгляд выражал озабоченность.
— Вы всем довольны, синьорина? — с беспокойством спросил официант. Роми кивнула и даже выдавила из себя слабую улыбку.
— Все отлично, — соврала она.
— Расскажите мне, — хрипло прошептал Доминик, как только официант отошел, — почему вы все-таки не отменили свадьбу.
Она покачала головой, борясь с внезапным и необъяснимым желанием довериться ему.
— Я… не могу.
— Вы не боялись, что я пойду и расскажу Марку о случившемся?
Она смотрела на него ясными и блестящими глазами.
— Почему же вы не пошли и не рассказали?
Гримаса отвращения исказила жесткие, красивые черты его лица.
— Я был слишком потрясен. Мне было так стыдно за свое собственное поведение, что я просто не мог пойти и признаться во всем Марку. Он — и, это был самый дорогой из даров дружбы — предложил мне быть шафером у него на свадьбе. Что бы он сказал, если бы узнал, что, не появись спасатели, я бы занялся с вами любовью по всем правилам? И я бы занялся. Я бы действительно сделал это с вами прямо там, в том лифте.
Щеки Роми пылали. Она сомневалась, приходилось ли ему когда-нибудь еще так прямо и грубо разговаривать с женщиной. Но вся беда была в том, что она не осмеливалась отрицать истину его слов даже перед самой собой. Что бы они сделали? Стали бы заниматься любовью в лифте! Рискуя, что их могут обнаружить в любой момент!
— Потом, когда я так и не услышал, что свадьба отменяется, я, естественно, предположил, что и у вас не хватило смелости рассказать все Марку, — неумолимо продолжал он. — И поэтому подумал, что вы просто не явитесь в церковь. — Он покачал головой, словно это воспоминание все еще было способно поражать его, хотя прошло уже столько времени. — Я глазам своим не поверил, когда увидел, как вы бодрым шагом идете к нам по проходу, — произнес он, скрипнув зубами. — И белая девственная вуаль скрывает ваше лживое лицо! Мне понадобилась вся моя сила воли, чтобы не прокричать правду на всю церковь, когда священник спросил, не известны ли кому-нибудь важные обстоятельства, в силу которых этот брак невозможен…
— И почему вы не сделали этого… не прокричали?.. — шепотом спросила она.
Он снова покачал головой и поднял на нее обвиняющий взгляд.
— Одному Богу известно. Из-за Марка, наверное. Из-за того, что не мог причинить ему такую боль.
Роми ощущала странное спокойствие. Она все еще жива. Все еще дышит. Он явно ее ненавидел, он оскорблял ее, и она позволила ему выплеснуть на нее все это. Как бы очистить загноившуюся рану. Такие вещи наносят самый большой вред, если остаются невысказанными. И наверняка, если и дальше он будет показывать, как сильно ее презирает, остатки ее чувства к нему умрут, потому что не может же она сохнуть по человеку, который считает ее последней дрянью? Несмотря на то что ничего не съела, она машинально коснулась уголков рта тяжелой салфеткой из камчатного полотна и улыбнулась ему своей самой профессиональной улыбкой.
