Именно в «Национале» подсел к нашему столику О.О. Сценарист — кинодраматург, как называлось это официально, — вполне преуспевающий, ваявший все больше на темы исторические, позже, кажется, даже лауреат, являвший собой странный гибрид интеллектуала и блатаря, так что профессию он выбрал правильно, прямо посередине, — впрочем, он не один такой был в блестящей поросли московских юношей, чье созревание пришлось на мифологическое уж нынче время Первого Московского фестиваля молодежи и студентов, — драчун, бретер, артист жизни и сентиментальный авантюрист, — и я назвал бы его моим приятелем, не будь он пятнадцатью годами старше и не величай меня прилюдно — учеником. Я и впрямь кое-чему у него научился. Скажем, прибаутке:
Не могу, сказала мисс,
у меня теперь люИс,
ну а попросту — сифон,
запишите телефон, —
экспозиции в две трети, короткому резкому удару прямой правой, в который требуется до предела вложить свой вес, а также тому, что каждый из нас — даже вполне далекий от гениальности — может много больше, чем его приучили думать банальные обстоятельства и поганое воспитание; однажды мы с ним поспорили на две бутылки коньяка, что за десять дней я напишу десятилистовую повесть, в день по листу, и я выиграл это пари, вы понимаете — чего мне это стоило, но коньяк он мне так и не поставил, обронил только, прочтя с целью проверки: что ж, проскакивают чистые ноты, как если бы баритона за пьянку списали в оперетту… Короче, я был рад его видеть.
Здесь надо бы набросать портретик О.О.; внешность его была вычурна, как и характер: длинные черные волосы и спутанная борода, в которой прятался маленький быстрый беззубый рот (— Где взять деньги на врача! — вопил он, бывало, перед зеркалом, хоть швырял в ресторанах сотнями, просто до обморока боялся стоматологов), попугаисто-капустный наряд — многочисленные шмотки одна на другой, маечка, фуфаечка, рубашечка, курточка, все разноцветное, желто-красно-зеленое, на голове панама, имитирующая тирольскую шапочку, которую в ресторанах он не снимал, а надвигал на самые затемненные очки, — похоже, больше всего он боялся, что его могли бы принять за советского гражданина; он и впрямь выглядел нездешне, походил на полоумного какого-нибудь шотландца, боцмана, скажем, сухогруза, которого занесла нелегкая в порт пяти морей. Я представил его подруге, он глянул из-под очков, нагло зевнул и, двумя щепотями подергивая вперед шовчики на куртке под ключицами — обратный аналог блатной шикарной манере сбрасывать пиджак назад, чтоб отвороты ложились на плечи, — процедил: «Голландия?» «Финляндия», — поправил я, мне было лестно, вся эта хамоватая небрежность должна была маскировать удивление и интерес.
— Послушайте, ребятки, — перешел он вдруг на шепот, довольно бесцеремонно схватив нас каждого за руки, — купите мне в шопе чаю, сигарет и витамины для дочери, есть немного денежек в загашнике, идет?
Просительный его тон тоже должен был бы нам польстить — сам О.О. просит об услуге. Впрочем, моя финская простушка не знала, кто такой О.О., но вежливо пообещала. И мы выпили коньяка — за международное согласие, за СССР и Финляндию, за встречу, за искусство кино, за Шукшина Васю, с которым О.О., конечно же, был знаком, чем привел в восхищение мою подругу, а потом за все хорошее в подлунном мире, включая Голландию. Пили до закрытия, О.О. предложил ехать к нему — читать стихи, в те годы и не принято было в Москве расходиться из ресторана по домам, обязательно к кому-то ехали, — и мы покатили.
Уже в квартире О.О. оказалось, что мы забыли прихватить с собой выпивку, а у него — кончилась.
— Надеюсь, ты не заставишь бежать старого хозяина; деньги у тебя есть, полагаю, ведь вышло новое положение — младшие угощают старших…
Все, кроме последнего тезиса, показавшегося мне сомнительным, было правильно — бежать по всем правилам должен был я; конечно, мне не хотелось оставлять О.О. с моей девушкой наедине, тем более следовало бежать, не споря, нельзя потакать ревнивым движениям души.
Я обернулся минут за десять. Перехватил поллитру у первого же попавшегося таксиста, благо, стоило это тогда — пятерку. Дверь в квартиру была не заперта. О.О. и моя подруга сидели на кухне друг против друга, он декламировал ей стихи Бродского, о котором, как выяснилось, она и не слыхала. Нетерпеливым движением он показал ей рукой — мол, возьми в шкафчике рюмки, и, к моему удивлению, она тут же подхватилась, захлопотала, полезла в шкафчик — совсем по-домашнему. Но что еще удивительнее, так это — одна полная и одна початая бутылки коньяка, стоявшие на полочке рядом. Впрочем, О.О. был жадноват…
Мы с ним увиделись уже дня через три, столкнулись в пестрой буфетной ЦДЛ, что-то выпили и — понеслась, как у нас говорят. Часам к восьми вечера мы уже сидели в «Пекине», а часам к десяти были вполпьяна, но еще свободно ориентировались в пространстве, еще не перешли на автопилот. Среди грома оркестра, плясок кримпленовых фиксатых баб я соскучился, прикидывая, как бы ловчее мне соскочить в зону «В» к своей подруге, но О.О. пришла идея спереть большой медный поднос с официантского подсобного столика. Я никак не мог отказать ему в соучастии в этом остроумном приключении. Один берет пальто в гардеробе, другой нацеливается, поднос выносим мимо швейцара под полою, но, проделывая все это, мы столкнулись с тем, что поднос оказался чересчур велик в диаметре, и с грехом пополам мы незаметно выволокли-таки его на улицу. Там шел густой и освежающий снег. С подносом надо бы что-то делать. Тут же, у подъезда отеля, я использовал поднос на манер бубна, а О.О. запел из Россини. Впрочем, ветер был довольно резок, снег несло косо и колко, метель не располагала к концерту.
Мы остановились в задумчивости. О.О. сказал:
— Ну и сраная оказалась эта твоя финка.
— Почему? — спросил я спокойно.
— Не моется.
— Ты спал с ней?
— Вдул.
Я положил поднос на снег.
— Когда я за водкой бегал?
— Когда?.. А, нет, она мне вчера позвонила, мы поехали в березу за чаем, а потом я ее в подъезде поставил раком и засиропил… Странно, иностранка, а немытая…
Я ударил его, как он меня учил, — резко, правой прямой. Было скользко, он так и покатился по тротуару. Теперь нельзя было дать ему опомниться и встать, иначе у меня осталось бы столько же зубов, сколько было у него, — он был неплохим боксером когда-то, и, несмотря на пьянку и разгул, держал себя в приличной форме. Я бросился на него сверху как раз тогда, когда он приподнимался — в конечном счете, мы же не уговаривались: бокс это будет или кетч. В последнем случае у меня было известное преимущество — я был крупнее и тяжелее его. Сцепившись и мутузя друг друга, мы стали кататься под метелью на потеху сутенерам, проституткам и таксистам, толкавшимся перед фасадом. Не знаю — сколько времени мы провели за этим занятием, как вы понимаете, я не смотрел на часы, но очнулся я в воронке, О.О. страшно матерился и показывал двум задумчивым милиционерам разорванный ворот своего дубленого полушубка.
