— Вот и все.
— Начнем жить, Майка, — сказал я.
Она подняла на меня провально-темные глаза.
— А как это делается?
Вот те раз! Совсем недавно с пылающим лицом — которому нельзя не верить! — Майя клятвенно возвестила мне, что ей открылись наши судьбы.
И я неуверенно решил напомнить:
— Но, Майя, ты же говорила…
— Я говорила, Павел, верю!.. Ох, как верю! Но вот как?.. Как это «верую» сотворить? С чего начать? За что зацепиться?.. Вдруг поняла, что не знаю.
Я молчал, я тоже не знал.
— Твой Борис Евгеньевич сказал хорошие слова, добрые, но… Мне иногда придется настаивать — хочу так, а не иначе. Если я стану во всем уступать, во всем с тобой соглашаться, то что я тогда?.. Твой скучный придаток, Павел, без лица, без характера.
— И прекрасно, не уступай! — согласился я. — А я попробую следовать совету Бориса Евгеньевича — твои желания дороже своих!
На этом и порешили.
Было давно за полночь, начались первые сутки нашей семейной жизни.
На следующий день, где-то в двенадцатом часу, в дверь раздался звонок. Первый гость в нашей семье! Я кинулся открывать.
Рыжеватая, не очень опрятная борода, брезентовая рабочая куртка, слишком просторная на узких плечах, — я сначала и не узнал: Гоша Чугунов, с которым мы не виделись больше года. Борода с сивым мужицким отливом успела вырасти за это время на его подсушенном курносом лице вечного студента.
— Проходи, — пригласил я.
В последний раз мы расстались довольно-таки прохладно, никак не друзьями, хотя и до врагов, кажется, дозреть не успели…
— Я искал тебя, старик, в институте. И вот сказали, что…
Тут вышла Майя в халатике, со всклокоченными волосами, но свежая, с утренним блеском в глазах. Впервые на Гошиной физиономии, сейчас полузакрытой бородой, я увидел растерянность.
— Это тот самый Гоша Чугунов… А это Майя… Моя жена.
Гоша склонил волосатую голову, шаркнул ногой, Майя протянула ему руку.
— Выдать секрет, как он вас мне рекомендовал?
— Наверняка нелестно.
— Почему же?.. Мирным анархистом! Вполне интригующе.
Они много слышали от меня друг о друге, но встретились впервые.
— Проходите в комнату. Я сейчас приведу себя в порядок, выйду к вам, — сказала Майя.
— Она очень красива, — объявил Гоша, когда мы вдвоем уселись на тахте.
Я промолчал, меньше всего я хотел выяснять с ним качества Майи. Гоша никогда просто не высказывал свои впечатления, за ними непременно шли обобщения и выводы, какими он украшал свою жизнь. Чтоб Майя стала поводом для подозрительных философствований — нет, не выдержу.
Однако отмалчиваний он не терпел больше, чем возражений, — пророк по призванию, живущий слушателями, мог ли он сдержаться и не выложить, что просилось наружу.
— Это сирена, топящая людей в житейском омуте.
— Как понять? — спросил я с приглушенным вызовом.
— Тебе придется ей служить.
— А если я скажу: готов это делать?
Он хмыкнул в бороду.
— Служить-то придется не самой богине. Она, право, этого достойна… Но платьям, которые она пожелает часто менять, коврам, по которым будут ступать ее ноги, картинам в золоченых багетах, которые захочет она иметь на стенах. Тобой станут повелевать вещи, старик.
— Тебе не кажется, что ты слишком мало знаешь ее, чтобы предсказывать мне, чего именно она в будущем пожелает?
— Я ее увидел, а этого вполне достаточно, чтоб представить, какая оправа нужна столь драгоценному камню.
— Записной оригинал, ты теряешь свою оригинальность, рассуждаешь самыми избитыми шаблонами.
— Я всегда говорю банальные истины, старик. И одна из таких банальностей: любая женщина — носитель рабства уже потому, что навешивает семейные кандалы.
— Интересно знать, ты сам появился на свет вне семьи? Был подзаборным подкидышем?
— Я родился в самой что ни на есть бюргерской семье, где фарфоровые слоники на комоде олицетворяли уют.
— Ну и слава богу, а то я чуть было не проникся к тебе жалостью.
Рабочая заношенная брезентовая куртка и брюки тоже рабочие, протертые, с чужого зада, но рабочим этот человек никогда не был. Не из тех, чьим трудом пользуются, с кого много берут, мало дают, общество просто не способно обидеть его. Потому он и считает себя полностью независимым, гордится своим положением — ни пава, ни ворона, видит свой святой долг в обличении тех, кто на него не похож. А не похожи-то любой и каждый.
Первый гость в нашей семье, и, ничего не скажешь, чуткий, сразу же объявил: твое счастье — рабство! Родной брат вчерашнего пьяного страстотерпца: «Берегитесь, братья, своих жен!»
После встречи в привокзальном ресторане я раздобыл раскладушку, и Гоша поселился у меня.
Он был убежден, что людям, даже не очень добрым от природы, приятно тем не менее делать посильное добро, а потому ему и в голову не приходило, что он может стеснить. Впрочем, он и в самом деле не стеснял меня — уходил утром, приходил поздно ночью, сытый, довольный собой, не растративший всего запаса красноречия, готовый, если я выражу желание, наставлять меня всю ночь напролет. Это была кошка, которая гуляет сама по себе.
Насколько легко было с ним познакомиться, настолько трудно стать его товарищем, а уж другом закадычным и тем паче. Для дружбы как-никак нужна если не самоотверженность, то хотя бы какая-то отдача. Он же умел только принимать, что дают, взамен же предлагал одно и то же — свои взгляды на мир и на жизнь. Не навязывал их, нет, не хочешь, не бери, тебе же хуже.
Он быстро узнал все рестораны и забегаловки города, пропадал только в них, но ни разу не приходил навеселе, всегда лишь приподнято-трезв.
— Я люблю подвыпившего русского человека, — признавался он. — Подвыпившего, но не скотски пьяного. Подвыпивший обычно становится чутким до жертвенности, он тогда возвышенно ненавидит и возвышенно любит.
Застольные собеседники, судя по его рассказам, быстро раскрывались перед ним, искали у него сочувствия, но не находили и, странно, не только не обижались, а даже чувствовали себя виноватыми.
— Только и делают, что жалуются мне. А если разобраться, жалобы людей не стоят выеденного яйца — квартиру не дали, пенсию не выплачивают, на работе неприятности. Тут-то я и объясняю им, как все это ничтожно, не стоит того, чтоб портить себе кровь. Что, например, квартира, как не обворовывание себя? Еще Чехов давно сказал: человеку нужен весь земной шар. А все бьются, из кожи вон лезут, чтоб получить крохотный кусочек, в десяток-другой квадратных метров. А уж раз получил, то будь привязан к нему всю жизнь. Кош-ш-мар-р!
