– Ты сама как произведение искусства. Я буду писать тебя. Я создам настоящие холсты. Теперь я перешел Рубикон. Я Мастер. И этого у меня никто отнять не сможет.
– Ладно, мастер, что мы тут, в лесу всю ночь будем? Вон комары как жрут. Тебе в брюках ничего, а меня в твоем сарафане до костей обглодают.
– Пошли в клуб. Пора собираться. – Темлюков набросил на Шуру свой пиджачок.
– Зачем в клуб? Я небось не бездомная. Пошли ко мне в Матюхино. Я тебя с батей познакомлю. Хоть и алкаш он у меня, а перед отъездом повидаться нужно. Да и сестре кое-что наказать. А то без меня пропадет еще.
– А не поздно? На дворе ночь, – удивился приглашению Темлюков. Он в своих мыслях вовсе не представлял, что у Шуры есть нормальный деревенский дом с отцом, сестрой и всякой живностью вроде свиней и кур. Это ему показалось очень забавный, и он, посмеиваясь, зашагал знакомиться с будущей родней.
Они вышли на проселок. Солнце давно село, но там, на западном краю неба, от него остался рыжеватый отблеск. Шура забыла свою модельную походку и шагала быстро и по-деревенски размашисто. Темлюков с трудом поспевал за девушкой. Матюхино их встретило полной тьмой и тишиной. Первой затявкала шавка Глафиры. Она гремела огромной цепью и неистово брехала в сторону идущих. За ней загавкали и другие деревенские собаки. Шура отомкнула свою калитку и пропустила Темлюкова во двор.
– Погоди тут, – произнесла она шепотом. – Сейчас свет зажгу.
Скрипнула дверь, и через минуту из трех оконцев полился желтый уютный свет, обозначив забор с крынками, сохнущими на кольях, скамью под рябиной и темные силуэты сарая и летней кухни. Темлюков огляделся. Чем-то далеким, знакомым с детства повеяло от всего, что он видел. Константин Иванович опять улыбнулся и подумал, как сегодня хорошо на душе. Неужели он влюбился?
Протирая спросонья глаза, босиком вышел из дома отец Шуры, Гришка. Шура растолкала и спящую сестру.
– Накрывайте стол. Тащите все, что есть. Завтра уеду от вас, отоспитесь! – весело крикнула Шура, уже начав хозяйские приготовления. – Чего во дворе, заходи в дом, ты теперь тут хозяин, – сказала она Темлюкову, чмокнув его на ходу.
Сонные, не до конца понимая, что происходит, Гриша с младшей дочерью принялись помогать Шуре.
Почувствовав, что без выпивки не обойдется, Гриша быстро оживился и, суетясь, забегал в погреб и обратно, вынося к столу соленья. Младшая сестра Шуры Лариса, раздувая самовар, кидала любопытные взгляды в сторону Темлюкова и думала, что сестра нашла себе древнего старика. Наконец уселись за стол. Темлюков огляделся и, заметив в углу образа, перекрестился.
– Ты чего, верующий? – удивилась Шура.
– А почему тебя это удивляет? – не понял Константин Иванович.
– Мне казалось, что городские в Бога не веруют.
Это наши, и то больше старухи, – пояснила Шура, разливая потайной самогон из большой старинной бутыли.
– Это зависит не от того, где живешь, – ответил Темлюков и поднял граненый лафитник.
– Со знакомством, – икнул Гриша и дрожащей рукой запрокинул свой стаканчик в рот. Темлюков заметил, как мелко заходил его острый кадык, пропуская внутрь жгучую влагу. Шура выпила махом и положила на тарелку Темлюкова ломти сала и краюху черного хлеба:
– Закусывай, а то завтра до конторы не дойдешь.
А тебе расчет получать.
Темлюков захрустел крепким соленым огурцом и подставил свой лафитник для повторной порции. Шура подняла стаканчик и, обведя свое семейство строгим взглядом, заявила:
– Мы с Костей завтра уедем. Теперь он мне хозяин. Что скажет, то и сделаю. Вы живите дружно. Если батька станет напиваться и тебя, Лариса, забижать, я приеду и голову ему откручу. Меня знаете.
За чаем Гришка спросил Темлюкова:
– А в Москве тоже с одиннадцати дают или раньше?
– Чего дают? – не понял Константин Иванович.
– Ну, этого, бормотуху, – пояснил Гриша.
– Тоже, – рассмеялся Темлюков. – Но кто хочет и раньше находит.
– Ну это само собой, – ухмыльнулся Гриша.
Спать сестру и отца Шура положила в сарайчике и летней кухне, а себе с Темлюковым постелила в доме на двуспальной родительской кровати с никелированными шишечками. Константин Иванович лег и провалился в пуховые глубины перины. Шура запалила маленькую керосиновую лампу. Выключила электрический свет и не торопясь разделась. Потом подошла к трюмо и, отраженная в трех его створках, медленно расчесала водопад своих медных волос, оглянулась и, заметив жадный взгляд Темлюкова, пошла к нему, не отрывая от глаз Константина Ивановича своего зеленого взгляда. Темлюков приподнялся, чтобы обнять ее, но Шура не далась. Она уложила его голову на подушку:
– Не спеши. Я сама…
Сперва он видел сквозь бронзу ее волос темнеющие в углу образа и фотографии на стенах в деревянных рамках, затем изображение потерялось, замутилось, и он стал уплывать, забывая и себя, и свою фреску, и все то, что живет и держит в реальном мире.
– Ты теперь мой, – шептала Шура. – И никуда от меня не денешься, потому что лучше меня тебя никто любить не сможет.
Темлюков краем сознания слышал ее шепот, ощущал ее горячую нежную грудь, обнимал за узкий перехват талии и почему-то все яснее видел лицо старой цыганки, что встретилась ему на базаре в Воскресенском.
– Беги отсюда! – крикнула цыганка. – Погибель твоя здесь.
– Никуда не денешься. Мой, – шептала Шура и целовала его своими жадными губами, и тело ее становилось все податливей и прекрасней.
Федя Краснухин сидел на скамейке во дворе своего дома и, потягивая из стакана мутную влагу огуречного рассола, стругал палку. Палка Краснухину была особенно ни к чему, но занять себя путным делом председатель областного отделения Союза художников по причине слабости организма не мог. Вчера, после открытия городской выставки, как полагается, затеялся банкет. Живописцы хвалили друг друга, и речи их по мере выпитого становились раз от разу все умильнее и восторженнее. Краснухину, как лицу выборному и представляющему цех коллег, похвал досталось изрядно. Федя к своим пятидесяти годам сознавал, что Леонардо да Винчи он не стал и навряд ли станет. Но теплые слова в адрес своего таланта принимал с удовольствием. Черный кот, оригинально прозванный Краснухиным Барсиком, потерся о штанину, выбрал момент и сиганул на колено хозяину, но, почувствовав сильный перегарный дух, спрыгнул на землю и, задрав хвост, отправился восвояси. Краснухин оглядел свой добротный дом, глухой дощатый забор, что отделял вотчину художника от остальной окраинной воронежской жизни, сплюнул, отложил палку и решил, что настал момент идти за пивом. Рассол сам по себе вылечить не сможет. Но не успел Федя встать, как из дома на крыльцо вылетела его супруга Наталья и громким надрывным голосом закричала:
