– Оденьтесь, Ника. На улице сегодня холодно, ветер, – сказала Ира Петровна – Матильдина сиделка. Она так себя и называла – Ира Петровна, не Ирина. Немного странно, но мне нравилось.
Ещё одна удивительно красивая женщина. Ей, наверное, под пятьдесят, но красота её – зрелая и броская – притягивала. Плавная, немного полноватая, Ира Петровна успокаивала только своими неспешными движениями. Почему-то чудилось: от неё пахнет изюмом, выпечкой, чем-то таким благостным. Матильдина сиделка мне нравилась.
Куртка с капюшоном и полуботинки стали первыми новыми вещами, которые я надела на прогулку. Мои кроссовки имели плачевный вид и вряд ли подошли, чтобы месить грязь: накануне прошёл дождь – долгий и печальный, как часто это бывает осенью, а собственная ветровка оказалась слишком лёгкой – кто ж думал, что я здесь застряну…
Выйти наружу – наверное, то, о чём я мечтала, но не отдавала себе отчёт. Страшно сказать: я мысленно поблагодарила Неймана за такой подарок, хоть он и был сделан в его любимой приказной манере.
Влажный воздух пах костром, опавшими листьями, немного морозом, хоть температура ещё держалась плюсовая. Грязь месить не пришлось: двор аккуратный, уложен плиткой. Я ничего не рассмотрела, когда меня привезли сюда, и не глядела по сторонам, когда Инна Георгиевна возила за покупками.
Стыдно признаться, но я даже во двор не выглядывала: на окнах жалюзи и шторы, а мне как-то было не до того. Зато сейчас… Будто другая жизнь.
– Можно мы сами? – спрашиваю я у Иры Петровны, и она согласно кивает.
– Справитесь? – уступает место у коляски, где сидит, нахохлившись, Тильда. У неё нос – как клюв хищной птицы. А раньше я не замечала.
– Постараюсь, – улыбаюсь Ире Петровне и уверенно берусь за ручки.
– Если что, зовите! – несётся мне в спину, а мы с Тильдой уже катим по дорожке. Я разве что не приплясываю и, наверное, похожа на любопытного щенка – принюхиваюсь и осматриваю всё с удовольствием.
Здесь клумбы у дома. Уже убранные, аккуратные. Кусты роз спрятаны под земляными буртами, смешанными с опилками. А дальше – сад, уже почти голый и слегка унылый. Туда не попасть, да и не нужно. Чуть дальше – белеет беседка. Там стоит мангал, ребята из охраны мясо жарят. Рот непроизвольно слюной наполняется. Я сто лет не ела шашлык, но подойти туда не посмею. Или всё же рискнуть?
– Здесь есть оранжерея, – раздаётся скрипучий, как из преисподней, голос Матильды, – давай туда, я покажу. Тебе понравится.
Притворялась. Вот же артистка!
– Я так рада, что вы разговариваете, что даже сердиться на вас нет сил, – признаюсь в сердцах и слышу её каркающий смех. Тихий, чтобы никто не услышал. Она себя контролирует.
– Налево. Направо, – командует она монотонно. – А теперь поворот. Да, это здесь, девочка, ты уже видишь, – вздыхает симулянтка удовлетворённо. Объяснять своё поведение – не царское дело. Упрямые твердолобые Нейманы! Только приказывать умеют!
В оранжерее тепло и свет. Зелено, но дышится и легко, и трудно одновременно: воздух влажный, зато живое великолепие затмевает все неудобства.
Здесь почти зимний сад: всё продумано до мелочей, оригинально. Чувствуется неординарная рука дизайнера. Женская рука.
– Красиво! – вдыхаю полной грудью воздух, что пахнет землёй, зеленью и цветами. Тонкий, но прилипчивый запах роз, чуть горьковатый – хризантем, нежный – азалии, что выпустила робкие бутоны. Здесь целое дерево, а не скромный кустик в горшке, как было у нас с бабушкой…
Я усаживаюсь за гладкий некрашеный стол, что дарит дух дерева и залипаю на альпийскую горку, похожую на произведение искусства. Кактусы. Кто бы подумал. Оригинально.
– Нравится? – подкатывает поближе кресло ожившая Матильда. – Это Лилия постаралась. Талантливая девочка.
Как я и думала: женщина. Не ошиблась. Кто она Нейману? Мысль колется, толкается в груди, и я гоню её прочь. Какая мне разница, что связывает дизайнера с моим врагом?
– Стефан дружит с её мужем, Геннадием [1] – охотно поясняет великая симулянтка. – Это была её идея. А мой мальчик не всегда может сказать девушкам «нет».
Я давлю в себе нервный смешок. Не могу представить, как Нейман соглашается на то, чего не хочет. Видимо, у дизайнерши талант уговаривать. Или сам Нейман всё же хотел, чтобы у него была эта оранжерея, которая совершенно с ним не вяжется. Никак.
– Но я рада, что он согласился. Здесь чудесно, правда?
– Да, – соглашаюсь я, приглядываясь к старухе. Она слишком долго изображала из себя мумию, а сейчас чересчур много скрипит. Что она задумала?
Но Тильде плевать на мои подозрения. У неё глаза сверкают, она ожила, даже морщины разгладились.
– Стефан, конечно, не подарок, – вздыхает она, стягивая с головы шляпку.
Я тоже давно рассталась с капюшоном и расстегнула молнию куртки. Здесь хорошо. Уютно. Не хочется уходить. Но, думаю, у нас есть немного времени, пока нас хватятся.
– Ему трудно пришлось в жизни, – гнёт Тильда своё. – Он достался мне сложным подростком – замкнутым в себе, невероятно одиноким. Поначалу я даже не знала, как к нему подступиться. И не сразу решилась взять в семью. Два года он жил у дяди – редкой скотине, должна я заметить. Мальчишка им был не нужен. Им было плевать на его разбитое сердце и растерзанную душу.
Я вдруг почувствовала, что у меня щёки пылают. Ужасно – не дотронутся. И голова горит, будто я её в кипяток окунула.
Тильда ещё что-то говорила, а я не слышала. В ушах стоял шум штормового ветра со свистом. Я никак не могла представить своего врага мальчиком, а слова «разбитое сердце» и «растерзанная душа» вообще не вязались, не складывались в картину империи Стефана Неймана. Это неправда. Это не о нём. Этот властный мудак вряд ли имеет сердце и уж душа – совсем не к нему. Обрубок айсберга. Обломок скалы. Бесчувственный железный чурбан.
– Ника? – прорывается сквозь рёв и шум моих хаотичных мыслей скрипучий голос Матильды.
Я поднимаю на неё глаза, чувствуя, как в горячих щеках пульсирует кровь. Тильда слишком внимательно за мной наблюдает.
– Зачем вы мне всё это рассказываете? – спрашиваю спонтанно. Я не собиралась вести беседы о Неймане.
– Я старая, но не слепая. Я потеряла всех – мужа и двоих детей. А теперь и внучку, – подёргиваются мутной пеленой её глаза. – Стефан – единственная ниточка, что худо-бедно примиряет меня с реальностью. Слишком слабая ниточка, если ты понимаешь, о чём я.
– Не понимаю, – выдавливаю из себя, чувствуя, как немеют губы.
Тильда вздыхает и отводит взгляд. Снова становится блеклой и очень уставшей старушкой.
– Он дорог мне. Почти сын, да. Я люблю его всей душой, как только мать может любить трудного, сложного, но всё же сына, ребёнка, что дался ой как непросто. И чем он старше, тем тяжелее видеть, как он… обрастает слишком толстой шкурой, которую не пробить, через которую не достучаться. И поэтому я боюсь спугнуть надежду, что он всё же умеет чувствовать. Что однажды он станет живым по-настоящему.
Она снова бросает на меня взгляд. Лёгкая улыбка касается её губ.
– Он меняется. Почти неуловимо – сразу и не понять, но если присматриваться, то можно увидеть.
Наверное, это в нём может уловить только она. Но ей и простительно, даже если выдаёт желаемое за действительное.
– Не отталкивай его, Ника, – шелестит, как сухие листья под ногами, старуха. – Или нет – отталкивай. У тебя получится.
– Что получится? – я всё же прикасаюсь ледяными пальцами к пылающим щекам.
– Сделать его живым, – выдаёт она, и я замираю с испугом.
Нет-нет, это чересчур. Я не хочу! Но как произнести эти слова вслух, когда рядом сидит женщина, что робко надеется на чудо?
Глава 20
После обеда я решилась – набралась духу и позвонила Инне Георгиевне. Та ответила сразу, будто только и ждала моего звонка.
– Я хочу посетить салон красоты, – выдала сразу суть своей просьбы, не размениваясь на тему, как «прекрасна погода нынче». – Знаю, что, возможно, не вовремя и не к месту звоню, но вы единственная, кто мне это предлагал.
