давит в затылок, лопатки и поясницу. По позвонкам от шеи тугой спиралью проносится холодок. — Я снова тебя обманываю… — глумливое бормотание щекочет мочку уха. Я вздрагиваю, Антон это чувствует и басисто усмехается. — И мои шутки — вовсе не шутки?
А-а-а! У меня скоро мозг взорвется!
Голову ведет в сторону, но, боюсь, не по причине разгоревшейся досады. Телесный дисбаланс вызван прикосновениями сводного брата. Мягко дотронувшись до моего уха, он убирает выбившуюся из пучка прядь. Не отстраняясь, проводит костяшками пальцев вдоль шеи и накрывает ладонью горло. Я с шумом выдыхаю через открытый рот и понимаю, что начинаю дрейфовать. Упала бы, если бы чудовище не приставило к моей шее вторую руку, зафиксировав захватом в одном положении.
Собирается задушить меня?
Будто забравшись ко мне в голову и прочитав мысль, Курков произносит:
— Ты дрожишь, но не от страха. Ты вправду перестала меня бояться.
Я хочу выразительно фыркнуть, но Антон добавляет:
— Тогда почему твое тело так реагирует на мои прикосновения?
— Потому что мне противно… — выдавливаю сквозь зубы.
— Плохо тебя в Испании научили врать, Таша. Я понимаю, — говорит снисходительным тоном. — Ты скорее наберешь полный рот болотной грязи, чем признаешь, что хочешь меня. Более того, — горячо дышит мне в ухо. — Тебе нравится моя грубость. Я же чувствую. Обычно, когда принцессы вырастают, сказкам они начинают предпочитать жесткую порку, а принцам на белых конях — мудаков с толстыми длинными херами…
Я жмурюсь.
— Заткнись!
Курков тягуче и хрипло вздыхает, на секунду прижимается к моей шее носом и медленно, будто через силу, убирает руки. Молвит слова скороговоркой так, что мне не разобрать этот чудаковатый звуковой шифр, и отстраняется. А я мерзну… разом всем телом и крепко, как если бы в жутко морозную зимнюю ночь меня лишили единственного источника тепла.
Засунув руки в карманы спортивных штанов, бедствие с глазами, холодными как лед, уходит из кухни. В последний раз взглядом я ловлю силуэт Антона, переключившегося на интенсивный бег в сторону баскетбольной площадки, когда прохожу мимо окна гостевого зала.
Я хочу его?
Ложь.
Он больше не посмеет запудрить мне мозги.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ТАША
Альбина Геннадьевна с расстроенным видом наблюдает, с какой безучастностью я ковыряюсь вилкой в куске плетеного ягодного пирога. Мне остается лишь виновато поджать рот и потупить взгляд к вишневой ароматной начинке. Я бы рада слопать ее стряпню, но дискомфорт в подложечной области лишь усиливается. За весь день я ничего не съела, а к ужину тошнота вышла на какой-то новый уровень. Нервозность зашкаливает, потому что Антон сидит напротив и буравит меня взглядом. У него аппетит отменный, впрочем, как и всегда.
Домработница Курковых, поставив на стол четыре красивые фарфоровые чашки с черным чаем, уточняет у хозяина дома, нужно ли принести что-нибудь еще. Получив отрицательный ответ с благодарностью, Альбина покидает столовую.
— Жаркое отменное, — хвалит ее еду Аркадий Валерьевич, прикладывая к уголкам рта свернутую треугольником бумажную салфетку.
— М-м, мхм, — активно кивает мама с набитым ртом. Прожевав, она с восхищением проговаривает: — Что бы мы делали без Ангелины… Боюсь, тебе пришлось бы разориться на ресторанной еде, — шутливо обращается к своему мужу.
Разумеется, она не всерьез, и мы втроем — я, мама и отчим — это отчетливо понимаем.
Единственный, кому снова что-то не нравится — Антон.
Сын Аркадия Валерьевича громко прочищает горло. Наши родители неглижируют этой деталью, а я подмечаю пренебрежительную интонацию в его откашливании.
Я знаю, что еще ему не придется по душе — размазанная по лицу вишневая начинка.
Антон больше не вступает в открытые словесные конфронтации, тем не менее, продолжает манифестировать протест против женитьбы своего отца на моей маме исподтишка.
— Ташенька, пирог не понравился? — спрашивает Курков-старший.
— У Ташеньки аппетита нет, — елейным голосом поддевает мерзавец. — Сестренку весь день мучает похмелье.
Я поднимаю убийственный взор на Антона. Промолчать не мог?
— О, — коротко отзывается Аркадий Валерьевич, удивленно приподняв одну бровь. — Сочувствую, — улыбается без издевки, и внутренняя скованность меня немного отпускает. Мама, хихикнув в ладонь, тянется к середине стола, чтобы взять с подноса кусочек пирога. — Что ж, наличие похмелья в какой-то степени является доказательством, что веселье прошло как надо. Положи и мне кусочек, любимая, — просит маму.
Попытка нравственно скудеющего Антона разжечь конфликт проваливается с треском, и он продолжает ужинать в тишине, а наши родители окунаются в обсуждение их молодости. Сводный брат утыкается в телефон, иногда ухмыляется входящим сообщениям, поток непрекращающихся уведомлений раздражает слух. Подружки пишут?
— Ты не мог бы убавить звук на телефоне, милый? — жестом руки мама просит Куркова-старшего на секунду прервать увлеченную речь и поворачивает голову в сторону его сына.
Тот лениво отрывает подбородок от кулака и встречает ее доброжелательный взгляд.
— А?
— Пожалуйста, убавь немного звук.
— Я мешаю?
— Только твой телефон, — робко улыбается мама. — Пожалуйста.
Каждый раз при разговоре с пасынком ей приходится прикладывать максимальные усилия, чтобы не напороться на его неодобрение. Ходьба по минному полю, не иначе. Но ужаснее всего то, что мама искренне заботится об этом негодяе. Ее теплым чувствам неминуемо настанет конец, как только я пролью свет на то, что он сделал со мной год назад.
Почему я молчу?
Наверное, потому что какая-то чокнутая частица меня хочет, чтобы Антон получал ту необходимую поддержку, которой лишила его родная мать. Невзирая на ужасы прошлого, я немного сострадаю ему. Ну и ненавижу его, само собой.
Антон прячет в ладони гаджет и отодвигает стул.
— Куда ты? — интересуется Аркадий Валерьевич.
— Не хочу доставлять вам дискомфорт.
В таком случае тебе следует переехать отсюда, язвительно думаю я.
Почему Антон вынуждает себя проживать со мной и моей мамой под одной крышей, раз это так ему претит? На совершеннолетие Аркадий Валерьевич подарил сыну трехкомнатную квартиру в высотке. Двести квадратных метров, шикарный вид на центр мегаполиса. А главное —
