общую палату.
В ординаторской повисает гробовая тишина, лишь слышно, как секундная стрелка отсчитывает время. Тик-так, тик-так. Это так ускользают минуты, столь необходимые моей маме для выздоровления.
– Почему? – все же задаю я вопрос, что так и крутится на языке. Хотя это бессмысленно: я прекрасно знаю ответ и знаю того, кто послужил причиной столь неприятных перемен. – Я же оплатила лечение и палату до конца месяца!
– Не волнуйтесь, все деньги вам вернут. Для этого всего лишь…, – но я не дослушиваю и прерываю врача.
– Да засуньте вы эти деньги в вашу продажную задницу! – ору во всю силу легких, вскакивая с места. Умом я понимаю, что врач не виноват, что на него надавили, но… Сейчас мне выть хочется от несправедливости этого мира. От того, что взрослый человек вплел мою больную маму в нашу «разборку». Сейчас у нас нет времени, чтобы искать другую клинику и врача, который будет вести ее лечение. А, значит, выход только один…Мое сердце категорически против! Но что я могу сделать?..
– В какой она палате?
– В пятьсот пятой.
Ни слова больше не говоря, разворачиваюсь и иду на выход. Но у самой двери я останавливаюсь и все же задаю вопрос с последней надеждой:
– В этой больнице ее совсем не будут лечить?
По затягивающейся паузе понимаю, что подтверждаются худшие опасения.
– Кира, мне очень жаль…Но поймите, на руководство тоже надавили сверху…Я всего лишь пешка…
Выхожу из ординаторской, с силой захлопнув дверь. Я понимаю. Еще как понимаю. Потому что я точно такая же пешка, которой пожертвовали в угоду ферзю.
Аккуратно открываю дверь в палату и, еще не зайдя, уже хочу развернуться и бежать отсюда. Потому что тут пахнет безысходностью. Смертью. И кажется, что эта старуха с косой стоит сзади и дышит в затылок.
Мама сидит ко мне спиной, слегка сгорбившись. Ее узкие плечи опущены, а вся поза говорит о том, что она все понимает, что бы ей там не наговорили. Она приняла всю ситуацию и сейчас просто ждет своего конца.
Слезы душат меня, но я силой воли загоняю их обратно. И все равно мне удается лишь негромко и жалобно позвать ее:
– Мам…
Она тут же оборачивается, и растягивает потрескавшиеся губы в улыбке. Да, болезнь не пощадила ее: она постарела лет на десять, в ее некогда шикарных волосах проблескивает седина, а лицо испещрено морщинами. И пусть! Все равно она для меня самый близкий и родной человек. А болезнь мы обязательно победим. Мама будет жить! Даже ценой моего собственного счастья.
– Кирочка, солнышко, – она тянет ко мне руки, и я немедля бросаюсь к ней в объятия.
– Как ты, мам?
– Все хорошо, котенок. Только домой очень хочется…
По ее жалобному взгляду понимаю, что это из-за того, что она оказалась в этой палате. И немудрено: она рассчитана на четверых, все оставшиеся три койки заняты, и пациенты очень тяжелые. Кто-то стонет от боли, кто-то наполовину перевязан…и пахнет тут соответствующе.
– Нельзя, мам. Ты же понимаешь, у нас лечение. Насчет палаты не переживай. Это досадное недоразумение. Я уже всем всыпала по первое число, сегодня вечером, ну, или край завтра тебя уже переведут обратно. Ты должна выздороветь! И жить!
– Ох, солнышко…Моя девочка, – мама со слезами на глазах нежно гладит меня по волосам и шепчет: – Ты так дорого за это заплатишь…
Она как будто понимает, чего мне это будет стоить. Как будто видит всю ту вселенскую грусть, которую я безрезультатно пытаюсь утопить внутри себя.
– Ерунда, мам! – нарочито бодро произношу. – Деньги для того и созданы, чтобы их тратить. Я еще заработаю! А ты поправляйся. И ни о чем не думай.
Весь вечер и всю ночь я лежу на диване, свернувшись клубочком. Кручу кольцо на пальце, утирая периодически катящиеся слезы и вспоминая все самые счастливые моменты, связанные со Стасом.
– Я знаю, что сделаю тебе больно. Но, надеюсь, когда – нибудь ты узнаешь правду и поймешь…
А на следующее утро я уже стою в кабинете чудовища.
– Я согласна, – выпаливаю фразу, которую не так давно произнесла совершенно другому мужчине.
– Умница, девочка, – довольно усмехается Андрей Евгеньевич. – Я знал, что ты примешь верное решение.
– А вы разве оставили мне выбор?
– Выбор есть всегда. Просто я немного…как бы это сказать…подтолкнул тебя к правильному решению.
– Вот как это сейчас называется!
– Не будем тратить время: и мое, и твое, – голос отца Стаса становится жестким. – Ты должна сама бросить Стаса. И подобрать такие слова, чтобы у него не возникло желание не то, что говорить – видеть тебя. Я молчу про искать и прочее. И, да, тебе с мамой придется исчезнуть из города. С выбором клиники я помогу, – тут же добавляет, видя, что я готова отстаивать право мамы на лечение до последнего.
– А если он мне не поверит?
– Это твои проблемы. Ты же замуж собиралась за моего сына. Должна была хоть немного, но изучить его. Понять, что хоть Стас и упрямый, как баран, но очень гордый. Сыграй на этом.
Внимательно окидываю взглядом этого человека еще раз. Назвать его отцом язык не поворачивается. Но все же не могу промолчать:
– Какая же вы все-таки мразь. Надеюсь, для вас приготовлен отдельный котел в аду.
И я покидаю этот чертов кабинет, не попрощавшись. В спину через закрытую дверь несется противный хохот чудовища, и я быстрее стараюсь покинуть здание, чтобы абстрагироваться. На минутку представить, что это – дурной сон.
Больше всего мне хочется сесть прямо на пол и расплакаться в голос. Но я не могу себе этого позволить. Только не тут. И не сейчас. Я должна быть сильной. И не показывать своих истинных эмоций.
Я поплачу. Обязательно. Но потом. Дома, наедине сама с собой. Буду оплакивать свою любовь и жалеть себя. А Стас…Он поймет, если когда-нибудь узнает правду. Уверена, что для близкого и любимого человека он поступил бы также.
* * *
А дальше… я даже вспоминать не хочу. До сих пор трясет, и душа болит. Выражение глаз Стаса, полные гнева, боли и обиды, до сих пор всплывают в моей голове. Впоследствии я хотела с ним встретиться, чтобы сообщить одну важную новость. Мой маленький секрет, который стал мне известен уже после произошедшего.
Один раз я проявила слабость. И даже приехала к офису Стаса. И даже ступила на первую ступеньку. Но в голове тут же набатом прозвучали слова Андрея Евгеньевича, а следом возник образ мамы с испуганными и полными обреченности глазами.
И я ушла тогда, так
