— Мама… — мычит сквозь мою ладонь Ванька, злобно вращая глазами.
— Отпусти его, пусть говорит, — лениво машет рукой Хазаров, — я хочу знать подробности.
— Не будет никаких подробностей, — рычит осовбожденный мной Ванька, — нефиг.
— Когда кого-то обвиняешь, пацан, — спокойно отвечает Хазаров, — да еще и в таком… То неплохо бы иметь доказательства…
— Моя мать не врет!
— Это мамка сказала тебе, да? Как, говоришь, ее зовут?
— Тамара, — вступаю я, — Тамара Пересветова.
Хазаров молчит, лицо его нейтрально, а по глазам видно, что вспоминает, перебирает в памяти… И, наконец, мотает головой:
— Не помню такой… Серый, поехали. Адрес говори, — обращается он к Ваньке.
— Какой еще адрес?
— Твой. С мамкой твоей хочу поговорить…
— А больше ты ничего не хочешь? — шипит Ванька, — не надо с ней говорить! Она о тебе и слышать не может!
— Однако, сказок про меня тебе наплела…
— Это не сказки! Она не врет!
— Вот и проверим…
— Послушайте, — вступаю я торопливо, — понимаете, у нас сложная ситуация… И у его мамы нас могут… Его могут ждать… Опасные люди…
Хазаров усмехается опять, и его белый ровный оскал похож на звериный:
— Правда? Опасные? Серый, слышал?
— Ага, — ржет за рулем Серый, — памперсы надо не забыть надеть!
Я перевожу взгляд с веселящегося водителя на серьезного Хазарова и выдыхаю…
Ну, ситуация стронулась с тупиковой точки, это уже хорошо…
Наверное…
Глава 23
На подъезде к бывшей въетнамской общаге Ванька начинает заметно нервничать. Он, собственно, и до этого не сильно спокойный сидел, ерзал, дулся, бросал на Хазарова злобные, жутко кровожадные взгляды, заставляя меня буквально обмирать от волнения и дурных предчувствий еще одного скандала. Очень уж Ванька непримиримым засранцем оказался, прямо с места же не сдвинешь… Ляпнет сейчас что-то вообще неприемлемое, и все, выкинут нас из машины на полном ходу… Есть, все же, вещи, которые ни один человек терпеть не будет, даже самый выдержанный. А Хазаров, несмотря на общее впечатление спокойствия и даже какой-то монолитности, на мой взгляд, вообще не выдержанный… Есть в нем что-то, оторопь вызывающее и заставляющее в его присутствии относиться предельно аккуратно к своему поведению и своим словам.
Но это взрослого человека касается, а ребенок же — это вообще другое, тем более такой, как Ванька, уже показавший, какая он бомба с часовым механизмом. Не поймешь, когда рванет и что из всего этого получится…
Хорошо, что Хазаров вообще, казалось, на его взгляды и вызывающее поведение внимания не обращал. Спокойно смотрел в окно, даже задумчивость какая-то появилась в непроницаемом лице.
Не то, чтоб я наблюдала активно, но посматривала. Чуть-чуть.
Очень уж ситуация в машине сложилась напряженная, и Хазаров вообще никаких движений не делал для ее разрешения.
Несмотря на это, половину дороги я всерьез прикидывала, какими словами рассказать ему о нашей с Ванькой беде. Раз уж шанс такой хороший, зачем его упускать?
И даже рот раскрывала… Но затем, взглянув на мрачное лицо Хазарова, отказывалась от этой идеи. Да и не представляла, что именно сказать, с чего начать…
В итоге трусливо отложила разговор на потом. Вот выяснится, что Ванька прав, и сразу повод найдется…
А если выяснится, что Ванька не прав… Тогда другими словами будем пытаться, другим поведением. Давить на жалость, например…
В принципе, я готова была и к этому, потому что так и не придумала, как вывернуться из происходящего своими силами. Ну не прятаться же все время, в самом деле!
Мне на смену завтра, у меня своя жизнь, работа, и никакой готовности, а, главное, желания, это все терять… Непонятно, по какой причине.
А тут… Даже если Хазаров не отец Ваньки, то что помешает ему просто помочь? Ну есть же в нем что-то человеческое, раз решил проверить информацию?
Да и взгляды бросал всю дорогу на Ваньку такие… своеобразные… Если я хоть что-то понимаю, интерес в нем мы смогли разжечь, а это уже много.
Ванька суетливо посматривает то на непроницаемое лицо Хазарова, то в светящиеся окна общаги, прикусывает губу, ерзает, а затем все же не выдерживает:
— Мать со смены с утра пришла сегодня… Спит, наверно…
— Ничего, разбудим, — невозмутимо отвечает Хазаров.
— Она… Крепко спит…
Хазаров никак больше не комментирует, а Ванька краснеет, замолкая и тяжело вздыхая.
И я в этой ситуации ничем ему помочь не могу, к сожалению.
То, что Тамара уже с утра на жоре и вообще саму себя может не вспомнить, а не то, что мужика, с которым десять лет назад что-то у нее было, пусть и, по ее словам, неприятное — очень даже вероятное развитие событий.
Как и то, что Ваньке сейчас уже безумно стыдно и неловко, и не хочется, чтобы кто-то, а тем более Хазаров, видел мать в таком состоянии.
Но мы тут сторона, ничего не решающая, так что просто плывем по течению.
— Лифт сломан, — коротко говорит Ванька в подъезде, Хазаров и на это никак не реагирует, а Серега молча идет вперед и включает фонарик сотового.
Мы поднимаемся в полной тишине, только хруст мусора под ногами раздается.
Если и есть у кого-то из мужчин комментарии по поводу места действия, то они их держат при себе. И правильно делают, потому что, судя по пыхтению Ваньки, ему очень мало нужно, чтоб взлететь в гневе.
Дверь в квартиру приоткрыта, и Серый, глянув на Хазарова, молча шагает первым.
Следом пытается рвануть Ванька, но Хазаров оттесняет его себе за спину и движется следом за своим водителем.
Я замыкаю.
В квартире в нос бьет удушающий запах бедности. Причем, такой, безысходно-грязной, когда живущие даже не собираются жить, а просто существуют, не заботясь ни о чем, кроме сиюминутного удовлетворения потребностей.
Везде валяются грязые вещи, ощущается запах спиртного, застарелый, мерзкий, запах сигарет и еще чего-то неуловимо гадкого, бьющего в нос до рези в глазах.
Я оглядываюсь, стараясь держать лицо и внутренне сатанея от ярости, что в этих условях живет Ванька. Кстати, его уголок сразу видно: аккуратно заправленная раскладушка возле окна, отгороженная шкафом, табуретка с книгами на ней, старый стул со сложенными немногочисленными вещами…
Тамара спит на раскладной тахте, и смотреть на грязное постельное белье и на саму ее неприятно до боли.
Хазаров молча оглядывается и, поняв, что никаких посторонних тут нет, коротко кивает Серому на выход.
Тот понятливо мотает головой, выходит, не глядя ни на кого и никак не комментируя увиденное.
А Ванька в это время, трагически изломив брови, принимается будить мать:
— Мам, мам! Вставай! Ну, мам!
И столько боли в его голосе, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к окну. Мерзкая ситуация, жуткая… Может, реально Ваньке лучше бы в детском доме?
Ловлю себя опять на этой мысли, поспешно заталкиваю ее подальше. Не мое дело… Хотя, какое не твое, Анька? Хватит себя обманывать, ты уже по уши, по самую макушку…
— О, сы-ы-ына-а-а… — пьяно тянет Тамара, садясь на кровати, — а что, уроки уже закончились?
Ванька оглядывается на Хазарова, краснеет от злости и стыда:
— Мам, я на каникулах уже! Говорил ведь! Ты чего опять?
— Да я просто сплю, сына, я отдыхаю просто…
Голос у Тамары такой фальшиво-виноватый, приторный, неприятный до жути.
Опять отворачиваюсь, успевая оценить сложное выражение на лице Хазарова.
Он смотрит на неопрятную женщину, сидящую на грязной кровати, и явно пытается понять, каким образом она может быть с ним связана? И не находит точек соприкосновения…
А Тамара, между тем, протерев лицо, со стоном сползает с тахты, выпрямляется со словами:
— Я тебе сейчас покушать приготовлю…
И встречается взглядом с Хазаровым.
И замирает.
И, если на лице Хазарова прослеживается сейчас явная амнезия, то Тамара определенно видит перед собой знакомого человека. Даже очень знакомого…
