слышала от нее: «Я – off, свет – off» [29]. Я почти заплакала из-за того, что придется остаться дома. Однако вкус любви, похожий на суп с кардамоном, заполнил мой рот.
– Я напишу тебе записку: английские слова тамильскими буквами, там все будет подробно.
– У Пылинки температура поднялась после школы.
– Я дам ей парацетамол, Чарита ведь здесь.
Я давно уже понимала, что болезни детей не требуют безотлучного присутствия. Мы умели обходиться без врачей, которые немало берут за вызов. Три-четыре дня – и ребенок снова играет. Бабушка знает это лучше моего, просто ей нравится, чтоб я была дома.
– Тебе бы только рисовать. – В ее единственном глазу проплыла печаль. – Раз нужно, иди.
Я не знала, как стряхнуть с себя вину. Я так скучала по краскам, по материалам, но не оправдывала ожиданий семьи. Внезапно бабушка подошла и привязала к моим волосам гирлянду жасмина. Я чувствовала прохладную свежесть цветка на шее, аромат раннего вечера, который он источает.
– Чарита принесла сегодня с рынка, – сказала бабушка. – Тебе и себе, конечно. Слишком она наряжается, нехорошо для замужней.
О Чарите я не думала в те дни. Она всегда крутилась в комнатах и кухне, как разноцветный ветер, позванивая браслетами на щиколотках и запястьях. Приходила рано и работала допоздна. Не жаловалась на малую плату. Не каждая прислуга соглашалась идти в такой сумасшедший дом, где не кончается работа. Все уходили после нескольких недель. Чарита осталась, проворная, молчаливая. Какое дело до ее прически? Все тамильские женщины украшают волосы жасмином.
* * *
Если есть в Мадрасе дом более не похожий на наш, так это дом учителя Ганеша. Башня стоит на улице, полной автомобильных гудков, рычания автобусов и криков чаек, детских голосов из десятка школ и шума рыбного рынка. Дом учителя прячется в зеленой тени тамариндов, на тихой улице в глубине Майлопора [30]. Тамаринды образуют над переулком арку, густая ее тень спасает от южноиндийского солнца. За покровом почти неподвижной листвы – виллы цвета слоновой кости. Над стеклянными дверями позолоченные имена: Шивалингам, Шривадьям и другие, придающие домам сакральность храмов. На балконах домов – плетеные кресла и горшки с цветущими растениями. Хозяев никогда не видно, иногда за оградами возятся садовники или рабочие кладут дорожку.
Там отступало ужасное нечто, которое всегда ходило за мной по пятам. Лишь изредка я видела его среди веток, которые покачивались за окном студии.
Я помню все до мелочей в том квартале и в доме учителя из-за любви. Тонкая трещина на стене дома, кора деревьев, внезапный трепет листвы, похожий на вздох, становились ее частью.
* * *
Вот я иду. У двери дома учителя на тротуаре потертый ногами узор ранголи – переплетение линий и точек, рисунок жены учителя, Решам.
Я просовываю руку сквозь решетку, отодвигаю засов, поднимаюсь по узкой лестнице, касаюсь руками каменных стен. На площадке наверху кто-то гибкий с кожей цвета жженого сахара, миндально-золотистой, появляется и исчезает. В дневных сумерках лестницы остается его свечение. В этом ускользающем прекрасном свете уже летают мотыльки будущей печали.
Вход в комнаты Решам украсила чашей с водой, в которой плавают анютины глазки, астры, герберы, бархатцы и маленькая свеча. Решам уложила пестрые цветы и у порога. Я думаю: «Люди наряжают свои дома, а у нас никогда нет времени. То уроки, то стирка, обед, ужин, болезни. Из-за этого Башня кажется временным неуютным пристанищем, как будто люди зашли пожить туда случайно».
Мимо меня крадутся кошки. У учителя Ганеша и Решам нет детей. Они держат дома семь белых кошек с рыжими пятнами. У них так тихо дома, что слышно, как ступают кошачьи лапы.
Решам сидит на полу гостиной, как на дне колодца, стены которого увешаны непальскими масками, пейзажами, полками с кувшинами и книгами по искусству.
– Прожгла. – Она смотрит на коричневый след, зияющий посреди великолепного облачного кружева, раскроенного под лехенгу. – Поставила утюг, чтоб сметать края, и прожгла. А к вечеру я должна отдать эту юбку.
Решам шьет одежду для одной ведущей нашего тамильского канала.
– Ладно, ткань еще есть, отдам уличному портному, он сделает, – задумчиво произносит она. – Там уже все пришли, работают наверху.
Я поднимаюсь в мансарду как заколдованная, чтоб моя любовь нашла того, кого она ищет с ночи, в которой из всех цветов текла черная кровь.
* * *
В мансарде художники приклеивали острые кусочки картона к панно. Получался, если издалека смотреть, спиральный лабиринт. Я увидела того парня с лестницы, золотистый мед его кожи. Огромное солнце прожгло студию, как утюг Решам – кружево.
Волна, свободная и одновременно грязная из-за водорослей, башмаков и мусора, который кидают в океан люди, с тяжелой силой ударила меня, захотелось за что-то схватиться. «Какая же ты глупая, Грейс, – сказала я себе, – это всего лишь парень, человек».
– Климент Радж, – сказал тихим голосом наш наставник, раскрыв ладонь в сторону медового свечения, – он учился у меня, а теперь приехал из Кералы поучаствовать в выставке.
Наверное, другие уже знали его имя, они сидели в студии задолго до моего прихода. Я посмотрела в окно и увидела, как с желтых цветов дерева кассии осыпается пыльца. Я кивнула, не глядя. Я делала все очень медленно: осторожно садилась к панно, клеила частички картона нарочно долго. Я боялась, что рука дрогнет, я уроню что-нибудь, а хуже, если мое дыхание станет слишком тяжелым.
Ребята курили биди, струйки дыма плыли по студии, переплетаясь между собой в узор. Я боялась смотреть на Климента Раджа, но чувствовала, как гладкое сверкающее тепло исходит от него и заполняет студию. Я молилась, чтоб со мной никто не заговорил – уж точно я скажу какую-нибудь глупость и опозорюсь. Уверенно я разговаривала только с детьми. К счастью, ребята слушали музыку, изредка переговариваясь тихими далекими голосами. Ветки дерева кассия ласкались о решетку окна. Кошка прыгнула на пустой стул. Я почувствовала, что Климент Радж смотрит на меня, и сердце замерло от ужаса. Я склонилась над панно и медленно поправила жасмин, привязанный к косе.
Я порадовалась его имени: он тоже христианин, и я могу выйти за него замуж. И тут же изругала себя: «Какая же ты глупая, Грейс!»
Под конец я осмелела и несколько раз подняла глаза. Я узнала, что волосы у него длинные и собраны в пучок, что глаза у него вытянутые, светло-карие, как мокрый песок. Они поднимались остро от носа к вискам, слегка по-монгольски. У кошек, что мягко ступали по студии, были похожие глаза. В его руках и крепком тонком теле тоже было
