и было видно, что внутри. Мы поели в этой деревне и выстирали вещи. Пока вещи сохли, сидели у одной женщины, закутавшись в тряпки.
В деревне, где все дети были близнецами или тройняшками, нам подарили деревянную клетку с попугаем, который умел тянуть клювом карты и предсказывать судьбу.
– Возьми, сестра. Его хозяин в городе, он забыл о птице. Попугай уже тысячу раз предсказал судьбу каждому в нашей деревне, даже младенцам и тем, кто еще в утробе, и даже тем, кто только будет зачат. Возьми, заботься о нем.
Так попугай стал нашим. Звали его Апсара, он был девочкой. Деревни пошли одна за другой. Это были хорошие деревни с деревьями, цветами, полями риса и овощами. Дома в них были разноцветные, а люди веселые. Мы кричали по улицам:
– Предсказание судьбы!
Люди выходили из домов и давали нам монеты, зерна. Апсара вытаскивала карты с разными рисунками. Не все люди умели читать, и мама объясняла:
– Десять чашек – жизнь в достатке, большой праздник в вашей семье.
– Восемь монет – долгожданная награда после долгого труда.
– Два меча – новая дружба.
Плохие предсказания мы сожгли на костре.
– Нам не нужно, чтоб люди расстраивались и называли нас ведьмами, – сказала мама.
* * *
Как-то раз мы шли полем, и что-то сильно зашумело и зарычало. Мы испугались, но решили посмотреть – вдруг водопад. Оказалось – серая дорога из длинного камня. По ней сразу ехало много машин, и похожих на ту, что привозила в нашу деревню воду, и других. Я тогда не знала, что в городах все дороги такие. Мы пошли, как учила старшая сестра, далеко от дороги, но так, чтобы видеть, куда она течет. Дорога и привела нас в город.
Сколько человек там жили! Они с ума сошли! Там на каждом доме висели надписи, я стала читать, потому что люблю читать слова. У меня голова заболела. Там были надписи нашими буквами и другими буквами, которые я тогда еще не знала. Люди продавали, кричали, я думала, у них горло сломается. Некоторые брали руку, прислоняли ее к уху, другой рукой махали во все стороны и орали как резаные козы. Машины вопили что есть мочи. А дома стояли друг на друге, и крылечки у них висели в воздухе. Там, в воздухе, тоже люди стояли и тоже орали.
Мама стала искать старых людей, чтобы узнать, где фабрика. Никто ничего не знал. Один человек сказал, что в этом городе нет фабрики и нужно ехать на автобусе в другой город, а из того города на поезде ехать в Канчипурам.
Перед тем, как ехать на автобусе, мы пошли в кино. Внутри кино было холодно, мы замерзли. Но там показывали людей огромных и настоящих. Они дрались, и было много полиции. Часто было страшно и часто смешно. Мы тогда кричали, если страшно, и хохотали. Люди нам сказали: «Замолчите, дикарки! Дайте послушать картину». Если смешно, почему нельзя? В конце мы сильно заплакали, когда одного друга порезали ножом, и тогда люди сказали: «После фильма мы скажем, чтоб вас арестовали. Кто так себя ведет в кино!» Но ведь так жалко было того друга! Терпеть слезы, что ли? Я думала, его убили по-настоящему, но мамочка сказала, что это все не по правде. Я ей не поверила, ерунда. Он умер весь в крови ни за что ни про что. Я все время спрашивала маму, почему то, почему се. Люди вокруг очень сильно злились: «Вы должны воспитывать вашего ребенка, да и себя, сестрица». Когда закончилось кино, нас сильно изругали, но мы даже не слушали, в голове находилось только кино, только песни.
Мы поехали на автобусе. Так высоко было, что мы засмеялись. В другом городе мы нашли станцию через стариков. Поезда так гудели, как будто плакали, а когда уезжали, то стучали. Уезжали, а стук еще слышался.
Мы увидели, что многие люди приходят и ложатся спать на пол станции. Мы купили билеты, как учили старики, и тоже легли спать прямо в середине станции. Наш поезд в Канчипурам должен был только утром прийти, так маме сказали в кассе. Голос из потолка говорил, какой поезд придет, люди просыпались и уезжали.
– Никаких проблем, – сказала мама, она уже становилась городской. Мы засмеялись.
Я вымела песок из комнат – сточенные осколки звезд. Подметая, придумала картину: сильно увеличенные песчинки и ворс метлы; зрители приняли бы ее за абстракцию, а потом увидели – это метут пол.
Я сделала уроки с девочками. Маленькие никак не понимали, что «will» указывает на будущее время, а «was» на прошлое. Для них время было целым и крепким, как кокосовый орех. Я подумала, что в государственной школе английский преподают ужасно; раньше мы ходили в школу Святого Рафаэля и знали язык хорошо.
Я постирала и развесила на балконе школьные блузки. Когда я встряхивала мокрую ткань, любовь, рожденная ночью, плескалась и пела над Мадрасом. Я еще не знала своего любимого, но как же я любила его.
Я пожарила рыбу на ужин. Кстати, откуда взялась караподи, отливающая золотом?
– Бабушка, мне нужно поехать в дом учителя, – сказала я, слыша, как мой голос наполняет огромная вина.
– И что? – ответила бабушка равнодушно.
Она напоминала каменных Якш Матхура [28], тяжелая в широком платье в мелкий коричневый узор. Ее единственный глаз смотрел щербинкой в монолите породы. Второй был прикрыт и облит белизной, как белый камень, инкрустированный в песчаник. Бабушка была строгой богиней нашего дома, и дары ей подносили задолго до любой просьбы.
Никто не понимал и не одобрял моей любви к живописи, к тому же она не приносила дохода. Но я не могла предать мечту о выставке даже ради них. Я выкраивала крупицы времени, вырезала его из пространства ножничками, которыми отстригают детские ногти. Я чувствовала вину за то, что люблю не то, что положено любить.
– Сегодня постояльцы придут, ведь отец тебе говорил.
Мы решили сдавать каморку, втиснутую возле комнаты девочек. Там раньше лежали вещи, но мы их вытащили и утрамбовали по коридору у кухни. Нужно было как-то сводить концы с концами.
– Бабушка, но ведь комнату показать – это просто дверь открыть. И все.
– О-о! Да они про вентилятор станут спрашивать, про воду, про кухню. Откуда мне знать, что они там будут болтать!
Бабушка родилась при английском губернаторе, ее муж, мой дед, работал учителем, но говорила она по-английски хуже наших малышей. Самое большее, что я
