Вот они.
Я не вышла вовремя замуж потому, что никого из тех, кто мне это предлагал, не любила. А тот, кого я любила, на мне не женился. Моя любовь к нему была похожа на огромный блестящий шар, почти десять лет наполненный радостью. Потом шар незаметно начал сдуваться, пока вся радость из него не исчезла, а внутри под блестящей оболочкой остались лишь клочки грязной ваты, комкастой и желтоватой – такой раньше на зиму затыкали окна. И так получилось, что в моей жизни, кроме этой сдувшейся радости, больше ничего не осталось – ни института с его бешеными друзьями, ни родителей с их укоризненными высказываниями о моем неправильном выборе, ни других людей, городов, стран… Да, радости не осталось, а любовь стала мной. Она меня наполнила. Просочилась во все мои клетки, жилы, сосуды, заполнила мозг и сердце и там замерла. Меня, как отдельной единицы, больше не существовало. Столб выглядел таким же бесчувственным, как я. Но столб не был заполнен любовью, а я была.
Самое удивительное, что я теперь никогда не вспоминала ЕГО. И никогда не видела ЕГО во сне, будто кто-то наложил табу на его образ. Теперь другое – бесцветное и скучное – я видела вокруг себя. И это другое составляло всю мою жизнь. А ОН – моя любовь – он умер. Непредсказуемо, внезапно. И в этот день меня не было рядом с ним. С тех пор прошло более трех лет. Получалось, что из всех моих тридцати четырех жизнь моя продолжалась на этом свете чуть менее трети – то время, когда я все-таки была с ним. И оттого, что в этом я уж точно бессильна что-то исправить, меня и мучает страх по ночам. А я лечу его кофе. И вот парадокс – после кофе под самое утро я вдруг засыпаю. Сплю еще полчаса или час. Потом от визга будильника просыпаюсь с ужасной головной болью и иду на работу. Вечером приползаю домой, заваливаюсь в своей комнате на диван, включаю беззвучно телевизор и снова пью кофе. И так невыносимо медленно тянется моя жизнь.
Я работаю в конторе, где кроме меня трудятся еще пять или шесть особ женского пола, ничем, на мой взгляд, не примечательных. Я не могу сказать точно, сколько их – пять или шесть, потому что все они похожи друг на друга – как внешностью, так и разговорами. Я знаю, что все они моложе меня. Они кажутся мне клонами. В нашей конторе мы занимаемся тем, что оптом продаем парфюмерию одной новой, мало кому известной французской фирмы, которая пытается сделать деньги на своем товаре за счет этикетки – на это покупаются многие. Взяли меня в эту фирму из-за знания языка. По стечению обстоятельств, ближайшая к моему дому школа оказалась «французской», и я честно отбыла в ней срок, равный десяти годам – такой дают за тяжкие преступления. В школу ездили дети со всех концов города, обучение действительно было поставлено по-настоящему, но меня туда взяли случайно – в год, когда мне исполнилось семь, вышло какое-то постановление, что ребенка нельзя не взять на учебу, если он живет на ближайшей улице. Поэтому оказалось, что за десять лет французский язык был «вбит» в меня на веки веков.
Впрочем, почти все, что случалось в моей жизни, происходило большей частью именно случайно. Пожалуй, за исключением самого факта моего рождения. Моя мать часто и с удовольствием любила рассказывать мне, как долго у них с папой не было детей. Класса до третьего меня эти разговоры пугали – я по своей наивности полагала, что дети берутся откуда-то сами собой, прямо так и появляются в кроватке. Когда же оказалось, что моей матери для того, чтобы я появилась на свет, понадобилось долго лечиться, а лечение для меня всегда было сопряжено со страхом и болью, вместо радости от осознания факта своего рождения я ощутила ужас и тревогу. Смогу ли оправдать столько надежд? И чуть не до окончания школы я чувствовала угрызения совести, что не являюсь блестящей ученицей и не отмечена никакими особенными способностями. Потом, в институте, эти мысли ушли как-то сами собой, но и теперь, когда моя мать собирается пуститься в воспоминания на эту тему, я выхожу из комнаты. Я не могу отделаться от неприятного чувства, что все усилия моих родителей, затраченные на мое рождение и воспитание (а других детей они так и не смогли родить), потрачены впустую.
Так вот, одна молодая особь женского пола, чье рабочее место также по случайному совпадению оказалось рядом с моим, пришла однажды на работу, заварила себе в фаянсовой кружке чай и, совершенно неожиданно повернувшись ко мне (обычно со мной никто не разговаривал без особой необходимости), спросила:
– Не хочешь на неделю поехать в Париж?
Какое-то время при полном молчании остальных ее товарок я осмысливала эти слова. Сначала мне показалось, что я ослышалась. Потом все-таки, мысленно повторив звуки, которые она произнесла, я поняла, что действительно прозвучало «…в Париж». В темени стали ворошиться неповоротливые чурки мыслей.
В Париж. Зачем? В командировку? Не может быть. Кто она такая, эта моя соседка, чтобы предлагать мне командировку в Париж? Такая же мелкая служащая, как я. И кто я такая, чтобы мне предложили поездку в Париж? Нет, ничего такого быть не может. На всякий случай я переспросила:
– Что ты сказала?
За соседним столом фыркнули. Конечно, они подумали, что до жирафа доходит быстрее. Но моя соседка не стала возводить очи к небу. Она повторила, но уже с некоторым нетерпением:
– Не хочешь поехать со мной на неделю в Париж? Я ищу компаньонку.
В комнате установилась напряженная тишина.
Я поняла, что все остальные варианты были ей уже перепробованы. Осталось спросить у меня. Просто на всякий случай, вдруг соглашусь. Но я не случай. Я не хочу идти у них на поводу. Я уже открыла рот, чтобы отказаться. Но вдруг в моей памяти всплыл розовеющий в преддверии солнечного утра каменный мост через Сену, объединяющий в одно целое два небольших острова. Замелькала перед глазами солнечная зелень в верхушках платанов и жирафьи пятна на их коре. Зазвучали чьи-то шаги – мужские и женские – по усыпанным гравием дорожкам. И я увидела себя – молодую, безумную и счастливую, шагающую по этому мосту вдоль медлительной реки, огибающей контрфорсы Нотр-Дам. Я падаю со своим любимым на деревянную, покрашенную простой коричневой краской скамейку – вторую на боковой аллее, если считать со стороны острова Святого Людовика. Он обнимает меня, мы хотим мороженого, но его еще не продают в такую рань. На дне его спортивной сумки с белым ремнем через плечо всегда лежит стеклянная бутылочка кока-колы. Он носит ее с собой на всякий случай, если мы вдруг захотим пить. А когда он открывает ее брелком от ключа, нежная пробка со звоном делает полукруг, падает на землю и катится в сторону, заваливаясь на один бок. И тогда я прыгаю за ней, чтобы положить сорванную крышку в пластиковый мешок хлипкой урны. А из открытой бутылки вырывается наискосок легкий дымок, и губы мои припадают к ее круглому твердому горлышку…
