Или все-таки на море лучше? На наше, современное. Взять отпуск за свой счет, принять от брата очередное пособие и свалить!
На крайний случай, можно и зарплаты дождаться. Вдруг опомнятся и дадут? Бывает же. Вон, в позапрошлом месяце давали. Правда, чтобы на море хватило, надо год ждать: не есть, не одеваться и в троллейбусах вообще не ездить. Или брату на шею садиться. Или на родительскую пенсию глаз положить.
Нет.
Решила быть взрослой, вот и будь. Выкручивайся, как знаешь. Про море даже не думай.
— Ну, вот же, вот! — надрывался парень, интенсивно обмахиваясь кепкой. — Вы гляньте, какие у вас дырки, и какие у нее!
— Молодой человек! Вы бы ясней выражались!
— Так ведь не платила она!
И не буду, упрямо подумала Лада. Экономить начну. Пешочком похожу, кефирчика попью или на обед к родителям побегаю, вот и накоплю потихоньку. Лет через десять съезжу на море.
Балда стоеросовая! Возьми у Пашки взаймы хотя бы, вот тебе и будет море!
Или у Соньки попроси, у нее есть.
У нее-то есть. И у Тамары есть. И еще, наверное, у кого-нибудь. Что с того? Возвращать-то как? Гордость-то тоже, поди, надо иметь.
Поеду автостопом, решила Лада и моментально успокоилась. Почему нет? Ездили же они с одноклассниками лет пять назад и прекрасно жили дикарями на пляже.
Жить стало лучше, жить стало веселей. Сунув сотню в распаренную лапу контролера, медсестра городской больницы имени Бурденко, двадцатичетырехлетняя студентка, уставшая и взмыленная, как лошадь, худая, как сушеная вобла, но с горящими счастливыми глазами, выскочила на остановку.
Отпуск на море приобрел вполне реальные очертания, а больше и желать было нечего. Насчет последнего, конечно, она лукавила. Хотелось — сильно хотелось! — отправиться на море не в гордом одиночестве, и вовсе не за тем, чтобы отдохнуть и набраться сил. А чтобы кто-то — сильный, надежный, родной — заботливо втирал в кожу крем от загара и подставлял крепкие плечи, сбрасывая ее, визжащую от восторга, в тугую прозрачную воду, и черной непроглядной ночью угадывал ее улыбку, улыбаясь в ответ. Чтобы пополам — брызги волны, солнечный удар, томная нега, хрусткий песок тоненькой струйкой между пальцев.
И горячие соленые поцелуи, и влажные короткие пряди, щекочущие лицо, и сердце в пятках, и сонная, изнеможенная радость, и блики вечерних фонарей у набережной, и смутный рисунок губ, и долгожданные слова уносит прибой.
Она бы научилась быть счастливой, правда. Она бы сумела. Для этого нужно совсем немного. И море совсем ни при чем.
— Тогда оставайся, — пробурчала Ладка себе под нос, но довольно громко.
Проходивший рядом мужик шарахнулся в сторону, едва не стукнув ее по боку плотной хозяйственной сумкой.
— Вот, — тише сказала Ладка, — и люди уже от меня разбегаются!
Какое к черту море пополам! Половинок не существует в природе! Есть где-то целый человек, и он ее ждет. Или не ждет. Но он есть!
Или нет?..
Отдохнуть, действительно, необходимо.
Отпуск она не брала три года — ровно столько, сколько работала в больнице. Значит, должны понять.
Впрочем, нет. Никто ничего ей не должен, Ладка давно приняла эту простую истину.
Тогда были последние папины соревнования. Он сорвал спину прямо на площадке, и уже не мог ни согнуться, ни разогнуться, и беспомощность — непривычная, страшная! — в его глазах показалась Ладке концом света, и вой скорой помощи стоял в ушах до сих пор.
— А что вы хотите? — удивлялся молодой, бородатый врач. — У него же нагрузки на позвоночник с десяти лет! В его возрасте давным-давно пора на тренерскую уходить!
Папа дико вращал глазами и вопил, что врачу самому надо уходить, и даже назвал конкретный адрес.
— Покой, покой и еще раз покой, — сказал доктор, нимало не обидевшись.
А мама закрыла лицо ладонями, и по пальцам у нее побежала влага.
Мама никогда не плакала. Даже когда сама ушла «на тренерскую», вовсе не желая уходить. Но со своей бедой, — а конец спорта был именно бедой, — мама умела справляться, с папиной — не получалось. Ладка тогда жутко разозлилась и кричала, что отцу нужна поддержка, а не рыдания, и бегала по врачам, и по знакомым, и доставала лекарства, и давала взятки. Мама потерянно бродила по дому, Пашка был на стажировке за границей, и Ладка осталась совсем одна наедине со взрослыми проблемами.
И никто ничего ей не был должен. Даже врачи, будь они неладны, с их клятвой Гиппократа. Даже медсестры, не имеющие ни малейшего желания оторвать задницу от теплых диванов и сделать обезболивающий укол. Несмотря на то что помимо зарплаты получали крупные «чаевые». Ладка сама научилась ставить уколы, научилась добиваться своего, научилась открывать двери с ноги, требовать, умолять, научилась не замечать хамства, засовывать подальше гордость и чувство собственного достоинства. Это чувство, лелеемое и оберегаемое с детства весьма упорно, теперь не имело никакого значения.
Папа, конечно, поднялся, разве мог он обмануть ее ожидания. Вместо этого он обманул ожидания врачей, предсказывавших пожизненное инвалидное кресло.
После этого Ладка подала документы в медицинский.
— Дочка, не надо таких жертв, — умоляюще складывала ладошки мама, — ты же всю жизнь мечтала преподавать.
Было такое. Лет в шестнадцать она, и правда, мечтала сеять разумное, доброе, вечное, и поклялась себе с истинным юношеским максимализмом, что никогда не повысит голос, не унизит, не станет зевать на уроках от скуки, а разработает — ого-го! — целую программу, современную, новаторскую программу обучения!
Почему-то родители не вспомнили об этом, когда после школы уговаривали ее поступать на юрфак, где было все схвачено. Почему-то шибко радовались, когда она провалилась на первом же экзамене в пед, и стали ждать, когда девочка опомнится и возьмется за ум. Девочка не взялась и три года болталась, как… Словом, болталась. То принималась мороженым торговать, то в городской библиотеке убирать, то подписи избирателей собирала.
А теперь ей пришла в голову новая блажь. Так считали родители.
— Что ты мечешься в разные стороны? Попробуй лучше еще раз в педагогический, — невозмутимо советовал отец. — Надо уметь добиваться своего.
Ладка знала, что надо. И добилась, поступив в медицинский с первой попытки. И ей было плевать на косые взгляды желторотых сокурсников, за глаза называвших ее, двадцатилетнюю, старой шваброй. Или как-то вроде того.
Зато теперь до диплома оставалось всего два года, и практики у нее уже было предостаточно, и планов навалом, и усталости — выше крыши.
Казалось, еще чуть-чуть — и терпение лопнет, руки повиснут плетьми, чугунная голова треснет от перегрева, и прямо на улице она забудется тяжелым, долгим сном.
