Очень часто я хочу только одного: дождаться ночи, уснуть и увидеть тебя, услышать твои русские слова, точные, ясные, без посредников проходящие прямо в душу. Но иногда я прикладываю улыбки Майкла, словно бактерицидный пластырь, к своим ранам и чувствую, как они затягиваются, и забываюсь.
– Ну и че стала? Туалета тут нету. – В дверном проеме выросла бесформенная глыба в байковом халате: Капитолина из третьей квартиры. Она не узнала меня.
Я вздрогнула от неожиданности. Меня охватила паника. За время тепличной жизни я отвыкла от открытого хамства. Голый афробританец в ослепительно белоснежных гольфах на Олд-Комптон стрит в Сохо напугал меня гораздо меньше, чем это торжество борьбы за образцовый порядок и чистоту. Помню, как одни прохожие в смятении шарахались от него, другие попросту смеялись ему в спину. Негодяй же выбрал меня и, подойдя, игриво попросил огонька. Лиловая головка буднично поблескивала в черных срамных кущах. Я ответила, что не курю, и удалилась под свистки и гортанные возгласы подоспевших бобби.
Капитолина угрожающе шагнула навстречу. Я что-то пролепетала про письмо, то есть открытку, то есть...
– А, почтальонша, что ли? Видала таких почталь-енав – потом гавно оттирай после них. Обарзевши совсем, с виду приличная. А вот такие-то приличные и срут больше всех.
Ее слова свидетельствовали о здравом смысле, жизненном опыте и наблюдательности. Я попятилась к выходу, спотыкаясь о мусорные пакеты. Пудовые ноги вынесли меня на улицу, унося тяжесть всех до одного дней, прожитых в этом городе, проведенных в одиночестве, безысходных ожиданиях, обидах, слякоти и мороси, транспортной толчее, безотчетной и неожиданной злобе окружающих, мелких заботах, от которых я бежала когда-то, от которых никто кроме Майкла не заслонил меня.
– Кого же она мне напомнила? – размышляла я на обратном пути. – Андрея. Это он мог подозревать людей в худшем, отыскивая, а главное, искусно находя в них недостатки.
Сотнями случаев нетерпимости и бытового диктата он подавлял меня, сам того не замечая. Мне же недоставало мудрости разглядеть его и, отбросив шелуху мелких недостатков, понять. Я помнила, как сейчас:
– Марина, – дирижировал он на кухне, – эта доска для овощей, для мяса – круглая. Ложку возьми больше. У тебя не подгорит? Помешай.
Или:
– Марина, денег в этом месяце не предвидится, – я покупаю новое крыло, – полетаем со страшной силой.
Не могу отделаться от мысли, что оправдываюсь. Уже битый час сижу здесь и оправдываюсь.
«Типикал рашен вумен, – сказал бы Майкл с улыбкой», – подумала я и решительно поднялась. До прихода поезда оставалось пять минут. Я прилетела из Лондона на пару дней повидаться с родителями, которые возвращались из Минска. Безумно захотелось их увидеть и обнять. На выходе обернулась. Андрей тоже поднялся и надел кепку. Я прибавила шаг – не хватало еще с ним встретиться.
Редкие встречающие рассыпались по перрону. На соседний путь прибывал киевский скорый, обжигая резкими огнями, невыносимо скрежетал, тормозя, гневно фыркал и деловито извлекал пассажиров. В суете, в тумане набежавших слез, в вокзальном шуме мне пригрезилось, или в самом деле я видела, как моя молодость, моя любовь в джинсах, с легкой сумкой наперевес, с распущенными волосами бежит по перрону и бросается с разбегу к НЕМУ на грудь...
Утро отлета было солнечным, таким пронзительно морозным и сухим, что его хотелось потрогать, как в детстве, – настоящее ли оно. Я так отчетливо слышала, как за аэропортовым стеклом и таможенными баррикадами сотни пар ног цокали, шаркали, топали к гейтам на Мадрид, Барселону, Лондон, Рим, Нью-Йорк, словно они ступали по моему сердцу...
Я сжимала в ладони посадочный талон – рецепт редкого лекарства, прописанного от моего недуга.
Мне был предписан трехчасовой комфорт бизнес-класса, сизые туманы, искусственное тепло чужой страны и улыбки Майкла.
– Ты в порядке? – привычно спросил он, подавая цветы и пакет моих любимых конфет.
– Конечно, – ответила я, обняла и прижалась к нему, зарываясь в полы его пиджака, оцарапывая лицо о пуговицы. – Господи, как мне плохо, ты и представить себе не можешь, как же мне было плохо.
Он не ответил, как обычно, улыбкой, а впервые с заботливой тревогой вглядывался в мое лицо. Может быть, за эти годы он стал немного русским. Я давно подметила, как самоотверженно жалеют русские, и в большинстве своем они совершенно не способны радоваться чужим успехам.
– Могу поспорить – ты голодна! Я кивнула.
Лицо Майкла расплылось в самодовольной улыбке проницательного человека. Я не удержалась от смеха.
Я вернулась из Питера в среду, а в четверг Майкл улетал в Швейцарию. Я готовила ему завтрак, пока он листал утреннюю газету, сидя в кресле. Я бралась то за солонку, то за тарелку, лила масло на сковороду и удивлялась тому, как все предметы в моих руках казались мне чужими и незнакомыми, словно я тайком орудовала на чужой кухне.
Проснулась затемно... С некоторых пор я полюбила подниматься рано. От этого жизнь казалась длиннее. На подушке у моей головы устроился кот. Я сказала громко и отчетливо: «Забудь!» Томи живо откликнулся, понимая мои слова как приглашение к завтраку. Надо отдать должное Томи, любые слова, обращенные к нему, он принимал за приглашение к столу и с грацией придворного лорда шествовал к миске.
«Забудь, забудь», – бормотала я, подсыпая корм.
Я подошла к зеркалу – долго и пристально смотрела в собственные глаза – в маленькие зрачки и желто-зеленые радужки, усеянные черными точками, словно засыпанные песком. Мне стало жутко, как если бы я увидела все прошлое в собственных глазах и не увидела там будущего. Может быть, именно в тот момент, а возможно, гораздо раньше я приняла решение – единственно возможное, единственно верное. Я понимаю, было бы верхом самоуверенности утверждать, что именно я приняла это решение, а не оно нашло меня. Можно ли, например, утвердить большинством голосов дождь или засушливое лето? Непогода настигает нас без предварительного согласования.
Вчера заехала в Саудфок и уволилась из своей конторы.
А сегодня сплю, отвернувшись к стене.
Майкл уже неделю в командировке. Телевизор не включаю.
Почтальону при встрече не улыбаюсь. Он моргает и недоуменно оборачивается – я вижу это в отражении магазинной витрины.
Купила сигареты и кофе. Саймон, пробивая чек, опереточно вскинул брови, пытался пошутить, что-то про дурные привычки, но осекся под моим тяжелым взглядом.
Мне все равно.
Я положительно опустилась.
В зеркало страшно смотреть.
Телефонный звонок.
– Хелло! Как поживает пефект вумен?
– Сам ты пефект, – отвечаю по-русски, неожиданно озлобляясь и чувствуя, как ком подступает к горлу – вот-вот расплачусь. Почти злорадно выслушиваю, почему я лучшая женщина на планете, и хмурюсь – слышал бы Андрей.
