— Я горько улыбаюсь, а мой муж морщится и отводит взгляд. Да. Уроки. Дружественные маленькие учебные пособия, чтобы помочь даже самому бестолковому студенту понять вещи. Например, почему она не должна убегать.
Да. Очень даже. Я все еще думаю о побеге. Когда дело доходит до того, как научиться сдаваться, я чертовски медленно учусь.
Возможно, этот урок предназначался не только мне или почти мне. Может быть, это предназначалось для всех остальных. И возможно, Дэниел не боится, что не сможет выжить на свободе. Может, выживание только для того, чтобы достичь свободы, которую он считает невозможной.
Дэниел поворачивается ко мне спиной, и мы оба спешим снять длинные фланелевые ночные рубашки, которые нужны даже летом из-за непрочного жилья. Мой муж помогает мне застегнуть пуговицы на спине моего рыночного платья. Эта вещь наименее выцветшее и залатанное в моем ограниченном гардеробе, и оно, вероятнее всего, так же старо, как и я. Поправляю белоснежный фартук, чтобы прикрыть незалатанные дыры на передней части юбки.
Это наш стандартный утренний распорядок. Мы просыпаемся, одеваемся. Затем идем на молитву, держась за руки, потом вместе едим. Каждый месяц мы публично выказываем отчаяние из-за отсутствия счастливых новостей, делясь с общиной новым благословением.
Если только архангел Габриэль не спустится лично для ночного визита, то этого просто не произойдет. И даже если все-таки случится, как я могу привнести новую жизнь в это место? Какой человек может так поступить с ребенком?
Это не та жизнь, о которой я мечтала, но кто-нибудь... когда-нибудь получит свою идеальную жизнь?
Когда завтрак и молитвы окончены, приходит время заниматься делами. Муж отсылает меня прочь, целует в щеку, и я направляюсь к сараю. Мама встречает меня злобным взглядом, она уже подогнала грузовик, а я опаздываю. Мама и Натан уже давно ждут меня.
Загрузка грузовика — непосильная работа для двух женщин и мальчика, но мы справляемся. Корзины и деревянные ящики, наполненные свежими фруктами и овощами, почти полностью заполнили кузов до краев. Также на сиденье грузовика расположились моя мама и Натан.
— Будь осторожна, Кортни! — Моя мать каждый раз боится, когда мы едем по узкому деревянному мосту.
— Мама! — рычу я в ответ. — Я уже десять тысяч раз проезжала по этому дурацкому мосту, не убив нас. Не могли бы вы, пожалуйста, отстать? — Я знаю, что заплачу за это позже, но мама не рискнет дать мне пощечину, пока мы едем.
— На самом деле, меньше двух тысяч, — уточнила она, закатывая глаза. Может, и нет. Неужели это будет один из ее лучших дней?
— Как ты подсчитала? — спросил Натан, и я невольно улыбнулась его искреннему любопытству.
— Ну, Кортни сейчас двадцать три года, и она получила права в пятнадцать лет. Она возит меня на рынок два раза в неделю, так что... — мама нарочно сделала паузу, чтобы дать Натану возможность посчитать.
Втиснувшись между нами на переднее сиденье грузовика, он хмурится и решает задачу вслух.
— Двадцать три минус пятнадцать — значит, восемь. А в году пятьдесят две недели. Значит, это четыре раза через мост в неделю, а через восемь лет — пятьдесят две недели. — Мальчик хмурится, мысленно просчитывая в голове и одновременно отмечая результаты на пальцах.
— Но нет, это не правильно, сестра Хизер. Вы с сестрой Кортни еще не пришли к Господу, когда ей исполнилось пятнадцать. Ей было... я не знаю, сколько ей было лет.
— Ты прав, брат Натан! Очень умно с твоей стороны помнить об этом. Ей было шестнадцать лет. Ну что же давай, теперь подсчитай.
Мама кивает и подмигивает мне. При всех ее недостатках, надо отдать ей должное, она потрясающая учительница. Она просто обманом заставила ребенка делать то, что он якобы ненавидит. Я не отрываю глаз от дороги, пока Натан считает на пальцах, гадая, напомнит ли она ему, что зимой мы не ездим на рынок.
Он бормочет себе под нос:
— Четыре раза пятьдесят два — двести восемь... умножить на восемь, получается тысяча шестьсот шестьдесят четыре, но минус... это тысяча четыреста пятьдесят шесть, и это туда и обратно, так что — две тысячи девятьсот двенадцать! — Прищурившись, Натан обнажает зубы в хищной ухмылке. — Кортни, — шипит он. — Ты солгала.
Я прикусываю язык и не отрываю глаз от ухабистой лесной дороги. Это пустая трата времени, пытаться объяснить Натану такие понятия, как преувеличение и нюансы. Все девятилетние дети, даже те, кто вырос в нормальной жизни, имеют тенденцию видеть мир в черно-белом цвете. Это правда? Младший сын отца Эммануила был воспитан так, чтобы следить за всем, вынюхивать малейший, самый незначительный грех в нашей замкнутой общине. В жизни, где расплатой за грех в буквальном смысле является смерть, это делает его очень опасным ребенком.
Как всегда, я разрываюсь между печалью за маленького мальчика и опасением за него. Каким бы он стал, если бы вырос за пределами мира, согласно отцу Эммануилу? Его быстрый интеллект, умная и любознательная натура могли привести его куда угодно, позволить ему быть кем угодно.
Мир, согласно воле отца Эммануила, — это мой личный ад, крохотная коробочка без выхода и только крошечное окошко, через которое я могу видеть мир в базарный день, а Натан — шпион своего отца.
Но я не могу ненавидеть его за это. Натан в такой же ловушке, как и я, и даже не подозревает об этом.
Но я не могу этого забыть.
Даже если Натан не вычел зимние месяцы, факт остается фактом: сегодня утром я проезжала мимо могил моих мертворожденных сестер, по крайней мере, в тысячный раз. Глубоко, в почти девственном лесу, в могилах лежат они без опознавательных знаков и безымянные, если не считать маленького белого куска гранита и многолетних полевых цветов, которые положила туда более молодая, завистливая версия меня. Каждый раз, когда я проезжаю мимо тропинки, ведущей к этой маленькой поляне, мне хочется кричать всему миру, что этот человек — Сатана, а не святой, каким он притворяется.
Но кричать некому.
На территории церкви Нового откровения каждый поклялся бы, что отец Эммануил — это не что иное, как дар Господа нашему падшему и грешному миру, свидетель и пророк, призванный вернуть Америку и весь мир к праведности. Моя мать? Забудьте о ходьбе по воде, она, наверное, думает, что он мог бы танцевать на ней брейк-данс, если бы захотел. Те немногие люди во внешнем мире, с кем я пересекалась, думают, что мы просто причудливая реликвия, пережиток более ранних времен. Как амиши или меннониты, возможно, но с чуть большим количеством адского огня и серы. Они понятия не имеют и никогда не узнают. Они не увидят, потому что не будут смотреть. Я пыталась сказать им, но они не слушают. И в любом случае, они всегда говорят, что «это ничего не значит».
Так они сказали в первый раз, когда я сбежала и они привели меня прямо к моей матери и ее мерзкому святому человеку.
— Тот, кто жалеет розгу, ненавидит ребенка, но тот, кто любит своих детей, позаботится о том, чтобы наказать их, — объяснял отец Эммануил. — Как сказано в слове Господнем: «наставь ребенка на путь, по которому он должен идти; и когда он состарится, он не отступится от него».
Он сделал вид, что его разрывает на части из-за моего наказания, но в его глазах отражалось болезненное ликование, когда брат Лукас избил меня до крови и синяков длинной ручкой метлы. Для моего же блага, конечно. Чтобы научить меня тому, куда я должна идти. Чтобы я не отступила.
Мне тогда исполнилось шестнадцать, я была намного моложе и невиннее, и он оказался прав. К тому времени, как все закончилось, я знала, что никогда не забуду этот урок. Я поняла, что не могу рассчитывать ни на кого, кроме себя.
Затем я сбежала во второй раз… Толчки грузовика по глубоким колеям и грубым выбоинам скрывают мою невольную дрожь от воспоминаний.
И вообще, куда мне бежать? Мой отец умер. В ту же ночь, когда он умер, мама приехала за мной домой из больницы и привезла меня сюда. Она даже не стала дожидаться похорон. Мы должны были оставить его грехи позади, и, как жена Лота, нельзя было оглядываться назад.
