Егоров раскатисто рассмеялся.
— Да! Так меня еще никто не называл… Да, я отец того самого Германа… Мажорчика?
Глава 13
На самом деле женщины, которые начинают новую жизнь, — зрелище еще то. Они из всех сил хорохорятся, стараются показать, что прекрасно проживут без подлеца — предателя лучших женских иллюзий, но с трудом скрывают застоявшуюся во всем теле истерику и боль. Лиля очень старалась. Радушная хозяйка, она накрыла невероятной красоты стол, который в огромной музееподобной квартире смотрелся слишком пафосно.
— Может как-нибудь на кухонке поедим? — тоскливо протянула Завирко, у которой от резенских просторов развивалась кенофобия.
— Не нравится, Оль? — искренне расстроилась Резенская.
— Нравится, — насупилась Завирко, — но только, Лиль, не в обиду будь сказано, у меня в твоей квартире почему — то появляется стойкое желание лезть на баррикады, чтобы потом идти раскулачивать буржуинов.
— Зависть, Оля, признак неполноценности, — засмеялась Горянова, которая в это время с удовольствием рассматривала деревянную мозаику на поверхности антикварного буфета, — и тебе, как молодой будущей матери, не свойственное, ведь ты должна быть чужда классовой вражде, сосредоточившись на жизнеутверждающих началах.
Но Завирко по- старушечьи поджимала губы:
— И так можно жить? Так можно жить? Лиль, я вот боюсь спросить, эту громадину кто в доме убирает? Приходящая прислуга? Или ты с мамкой стараешься?
Резенская растерянно переводила взгляд со смеющейся Горяновой на не скрывающую злобную мину Завирко.
— Хозяйка, приглашай к столу, — прервала странную беседу Даринка, обнимая Лилю за талию, — и не обращай внимание на праведный гнев рабоче — крестьянского населения: оно всегда такое, когда хочет кушать.
— Может, и правда на кухню все перенести? — несмело выговорила Резенская.
— Зачем? — это Олька уже с удовольствием осваивалась за столом и без всякого пиетета пододвигала к себе изысканные яства, сварганенные опытной Лилькиной рукой и разложенные на дорогущих тарелках. — Ты прощена, буржуинка! Мы, рабоче — крестьянские массы, весьма чревоугодны, а потому продажны за хлеб насущный.
Резенская облегченно рассмеялась:
— Ну, хоть одна хорошая новость…
Ели смачно, не жалея фигур, но все-таки где-то в глубинах подсознания судорожно подсчитывая время, которое нужно будет провести в спортзале, сгоняя налипшие на бока лишние калории. И разговор, как бы девчонки ни старались, все равно переходил на блядское мужское племя.
— А я сразу знала, что твой Истомин — козел первостатейный, — со знанием дела выдала Завирко, умело шинкуя великолепный кусочек куриного мяса со специями и травами, — он только себя самого любить может, у него прибалтийская эмоциональная недоразвитость… АэС, наверное, и в постели заторможенный был?
Резенская, тихая, мирная, тактичная Резенская поперхнулась: обсуждать интимные подробности она явно была не готова. Но Завирко, потерявшая во время беременности всякую совесть, нагло и настойчиво ждала ответа, нетерпеливо постукивая ножом по дорогущему фарфору. И Лилька решилась во избежание фарфоровых потерь:
— Нет, он был очень даже подвижен…
— В каких местах? — плотоядно облизнулась Олька.
— Оу… — Лиля растерянно перевела взгляд на притихшую, словно безучастную Горянову, у которой почему — то подрагивали плечи… — в разных..
— А конкретнее?
— Ну, везде… Альгис был очень динамичен во время… ну…
— Пиздец! — Олька злобно проглотила несчастный, вымученный кусочек курицы. — Динамичен он был, андроид херов… А как у него там с размером… Ничего?
— Ничего, — послушно и заторможенно кивала Резенская, боясь что — нибудь добавлять.
— Как, *лять, ничего?! У этого андроида еще и штучка не удалась?
Резенская икнула. Хорошо, что Горянова не выдержала и рассмеялась:
— Оль, прекрати мучить человека! Пожалей Лилю, у нее и так уже истерика.
Но Завирко было не остановить:
— У нее и без нас будет истерика, так что одной больше — одной меньше… Правда, Лиль?
И продолжила со свойственной ей бесцеремонностью расспрашивать, уточнять, допытываться… Горянова не сводила глаз Резенской, ожидая по крайней мере горьких слез. Но, как ни странно, Олькины нападки, нетактичные расспросы и всякое такое не причиняли вреда Лиле, а медленно, но верно топили лед, сковавший раненое сердечко хорошей доброй девочки двадцати шести лет… Через три часа Резенская готова была признать: Завирко лучше, чем самый дорогой психотерапевт, излечила ее, пусть на время, от страшной болезни под названием «ледяной Альгис»…
Время пролетело незаметно. Ольке уже часа два как названивал разъяренный и перепуганный ее долгим отсутствием муж, шипел в трубку, обзывая любимую неразумным беременным бегемотом — хотя какой бегемот на четвертом месяце? И девчонки засобирались домой. Резенская по старой русской традиции (о которой не раз и не два за столом напомнила ей Завирко) собрала в контейнеры оставшуюся на столе вкуснятину и, положив собранное в новенькие пакеты, протянула Даринке с Олькой со словами:
— Вечером перекусите…
Девчонки чмокнули друг друга на прощанье и расстались, весьма довольные собой и друг другом. И только на улице, глотнув холодного осеннего воздуха Горянова тихо спросила:
— Оль, а ты не переборщила?
Та повернулась, теряя сразу всю напускную веселость:
— Пусть лучше на меня злится, Дарь, чем на себя… Сама знаешь, от предательства нелегко оправиться…
— Он не предавал ее…
Завирко зло усмехнулась:
— Он не спал с другими, Дарь, ты это хотела сказать? Не спал… но каждый день, каждый час отталкивал ее, делая Лилькину заботу, Лилькину нежность, ее бескорыстное чувство пустым и ненужным. Выхолащивая самое дорогое, что есть у женщины, — способность любить… Вот кто он после этого? А? Кто?
Они постояли немного…
— Ты давно свою боль отпустила?
— Нет.
— Вот и Лилька теперь пока всю боль свою до конца не выпьет, не оправится… А пока мы ее теребим, у неё адреналин вырабатывается — местная, так сказать, анестезия…
Горянова не удержалась и обняла Завирко:
— Ах, ты наша бесплатная и бескорыстная местная анестезия! И что бы мы без тебя делали?
Завирко расчувствовалась, но не хотела сопеть здесь, на холодном ветру, поэтому неловко отпихнула Даринку:
— Почему бесплатная? Очень даже платная! Вот я вам с Резенской потом такой счет нарисую — не расплатитесь! И вообще, мы поедем домой, Горяныч, или нет? А то любимый уже беснуется…
— Поедем, Оль. Сейчас поедем…
И девчонки двинулись в глубь двора, где у самого края бордюра была припаркована горяновская кореянка.
Но поехать домой оказалось делом трудным.
— Блииииин, я так не играю! — обиделась Олька, увидев, что аккуратную горяновскую кореянку припер основательно и бесповоротно большой, круто навороченный черный джип.
— Вот этого никак не пойму! У этих буржуев здесь есть подземные парковки, зачем было нас припирать? Вон места сколько! — Завирко возмущалась громко и основательно.
— Подожди возмущаться, Оль. Водитель, наверное, телефон свой где — нибудь оставил.
Даринка спокойно обошла машину и, действительно, на лобовом стекле большой машины лежал аккуратный листочек с номером сотового телефона, написанный крупно и разборчиво. Девушка очень быстро набрала его на экране. Звонок пошел.
— Слушаю, — голос такой же строгий, как машинный фейс.
Горянова даже немного заволновалась:
— Простите, это хозяйка КИА, отгоните, пожалуйста, вашу машину. И если можно, то побыстрее, мы спешим…
На улице холодало как — то стремительно. Олька уже уселась в салон, где планшет дарил ей осязаемую тесную связь с драгоценным мужем, сходившем с ума от долгого отсутствия дражайшей супруги, а Даринка терпеливо ждала на улице. Днем было достаточно тепло, да и не одевалась пока Горянова по — осеннему — зачем, в машине, как говорится, не замерзнешь… И вот теперь каждая минута, проведенная на промозглом, неизвестно откуда взявшемся ветру, ощущалась все явственнее. Руки заледенели, легкая короткая курточка продувалась на раз, и почти голые, если не считать колготок в 20 ден, ноги ощущали ледяное покалывание осени. Горяновой показалось, что прошло минут десять, не меньше, когда от дома Резенской в их сторону наконец решительно стала направляться крепкая мужская фигура. Мужчина шел очень знакомо…
