Утыкаюсь в пиджак и когда чувствую, что мне позволяют, даю себе разрешение — плачь, Сурикова.
Реви, девочка…
Выплачь то, что держала. Это именно те слезы, которые непременно нужно выплакать, чтобы внутри все зажило.
— Погоди, приятель, — его рука меня покидает и пытается отстранить мое прилипшее тело. Я хватаю зубами лацкан пиджака, потому что меня нельзя сейчас трогать.
Только не отдавай меня ему обратно.
— Тише, тише, бедовая. Удостоверение только достану…
Ничего не хочу слышать…
Он копошится во внутреннем кармане пиджака, что-то быстро извлекает и я вновь чувствую руку на своем затылке.
— Пару минут, дружище.
Я не знаю и не слышу, что ему отвечают, я просто тихо ору, кашляю, плююсь и икаю.
— Ну всё, маленькая, всё… — сжимает затылок, а мне так больно, что хорошо.
Гладит по голове, прижимает ближе и дышит горячо-горячо в макушку.
Не отдавай…не отдавай…
Посади в свою потрясающую машину, включи своего любимого Маршала и делай, что хочешь.
Кто бы ты не был: адвокат, маньяк или убийца — мне плевать…
Роднее тебя сейчас нет…
Безопаснее тоже…
— Тшш… — шепчет. — Убью суку…
Убьет? Меня?
Да и пусть.
Лучше он, чем там…в камере с грязью…пусть лучше этими мягкими руками домашнего котика…
— Время… — слышу неуверенное сзади.
Неет! Нет!
Мой маньяк с трудом меня отдирает и удерживает за предплечья.
Кручу беспорядочно головой.
Никуда не пойду.
— Юля! — гаркает. — Ты едешь домой, ты в безопасности, — встряхивает за плечи.
— Ты меня слышишь? Юля!
Распахиваю глаза и смотрю в его сосредоточенное лицо.
Оно шарит по мне яростно, скручивая взглядом желудок и поднимая ворох мурашек.
Что он говорит? Я еду домой?
Киваю-киваю быстро.
Мой подбородок дрожит, а пальцам больно, это я так держусь за его рукава.
Отпускаю.
— Умница, — снимает с себя пиджак и набрасывает на мои голые плечи. Мое тело от соприкосновения с тёплой нагретой шелковой подкладкой вопит, что оно дома, а я вдыхаю такой знакомый и будоражащий запах мужчины. — Идем.
Ничего не помню и не соображаю, как оказываюсь на первом этаже контрольно-пропускного пункта, потому что мой маньяк везде сопровождает меня, а я лишь подписываю бумаги.
— Господи, Юленька, — прижимая ко рту ладони, ко мне мчится мама Матвея.
Она сама обнимает меня, о чем-то причитая.
Я неподвижна.
Просто смотрю в пол и грею руки в пиджаке.
Мне не хочется смотреть ей в глаза, которые сейчас полны слез и отчаяния.
Она ни в чем не виновата, но она породила человека, которого я в данную секунду ненавижу.
Она надолго прижимает меня к себе, и я ощущаю, как подрагивают ее плечи.
Она плачет.
А я уже нет.
Внутри пустота. Такая, которая приходит на место перенесённого стресса.
Опустошающая внутренняя тишина.
Свирская хочет разделить со мной свою боль, но я не принимаю ее.
Это больше не моя боль…
Ей страшно принять и понять, что ее единственный любимый сын сейчас там, среди преступников, и его кровь отравлена наркотическим ядом.
— Как ты, милая? — отстраняется и утирает носовым платком потекшую тушь.
Как?
Как человек, который побывал в канализации с крысами, гнилью и дерьмом.
Как человек, который ссал в баночку вместе с наркоманами.
Как человек, которого ударил ваш сын.
Как человек, который видел, как падает в пропасть личность, превращаясь в обезличенное существо.
Так как я себя чувствую?
Молчу.
Я поступаю, как неблагодарная сука, потому что, вытаскивая из задницы сына, она не забыла вытащить и меня.
Но сейчас во мне нет слов благодарности, я разбита и выжжена, поэтому ничего не сказав, обхожу Ирину Владимировну молча.
— Как же так, Юля? — хватает она меня за руку. — Ты знала, что с Матвеем беда и ничего не сделала? — взрывается Свирская. — Что же вы все натворили? — закрывает лицо руками, рыдая навзрыд. — Почему ты не сказала? Почему молчала, Юля?
— Доброе утро, — гремит голос маньяка, и я вижу перед собой его белоснежную спину. Он закрывает меня от Свирской.
А не надо!
Перестань меня спасать!
Меня, идиотку.
Она права.
Она сто тысяч раз права!
Я не сказала…
Я должна была ей рассказать…
— Романов Константин Николаевич, — представляется он.
Всё-таки Романов…
— Романов? Господи, как я рада вас видеть, — Ирина Владимировна переключает свое внимание на него, забывая о моем существовании. — Меня не пускают к моему мальчику, сделайте что-нибудь, — умоляет она.
Романов разворачивается ко мне и смотрит прямо, сердито…
— Иди, присядь. Я подойду через пару минут, — кивает на свободное синее пластиковое кресло у самого выхода.
Нужно просто вызвать такси и уехать из этого ада, но я послушно иду, сама не понимая, почему снова ему повинуюсь.
— Сейчас начнется допрос, на котором я буду присутствовать. Вашего мальчика никто не тронет, а завтра вы сможете его забрать, — доносится до меня четко поставленный голос Романова.
— Только завтра? — возмущаемся Свирская. — Вы же — лучший адвокат из тех, кого мне рекомендовали, так сделайте, чтобы моего мальчика отпустили прямо сейчас! — вызывающе требует женщина.
Все-таки адвокат…
Боже…ну и дура…какая непроходимая тупица.
— Ирина Владимировна, сейчас будут проводиться следственные мероприятия. И то, что я — лучший, как вам сообщили, не позволяет мне нарушить законодательство. Повлиять на процессуальные действия я не могу, но предотвратить ошибки и избежать последствия — в моей компетенции, — ровным, абсолютно невозмутимым тоном поясняет Романов. — Пока я буду доказывать, что ваш сын — не наркодилер… — Свирская с ужасом охает, — постарайтесь найти хорошую частную клинику по реабилитации наркозависимых.
Вижу, как снова глаза Ирины Владимировны наполняются океанами.
Ни одна в мире мать не заслуживает слышать фразу: «Найдите клинику для вашего сына-наркомана».
Боже…
Я никогда не видела ее такой беспомощной.
Всегда уверенная в себе железная Свирская, сейчас выглядит, как обессиленная старуха. Она молча проходит мимо, а я смотрю на мужчину, который тоже разглядывает меня. Проходится по своему пиджаку, по моим сваленным волосам, по опухшему лицу…
Никаких эмоций.
Кроме трех глубоких морщин…
— Мне нужно идти, — замолкает. Он меня остановил, чтобы сказать это? — Через дорогу стоит красная Мазда. В ней мой помощник Тимур. Он отвезет тебя домой.
Идиотизм в моей крови — порок врожденный.
Потому что я перехожу дорогу и сажусь в красную Мазду, вновь повинуясь.
*завали лопату — закрой рот, — тюремный жаргон.
**кишки — одежда, — тюремный жаргон.
20. Константин / Юля
Константин
— Может всё-таки я до шараги сгоняю? — спрашивает Тимур, разглядывая, как я подворачиваю рукава белой рубашки.
После долго продолжающейся непогоды на город резко опустилось тепло, изнуряя дичайшем испарением. Дышать нечем, но хотя бы подсушит дороги. Да и Марго наконец-то перестанет страдать и пилить меня за то, что притащил ее в столичные дожди, которые порядком достали ее в Питере.
— Я сам, Тимур. Хочу кое-что проверить, — поднимаю со стола первую попавшуюся бумагу и делаю вид, что внимательно изучаю ее.
Кайманов смеряет меня недоверчивым взглядом, пытаясь понять — в своем ли я уме или дуркую. Такой мелкосортной работой, как подготовка документации, сбор информации и характеристики подзащитного, всегда занимался мой помощник.
А сегодня в институт, где обучается малолетний наркушник, я собираюсь ехать сам, чтобы насобирать на него хотя бы крупицу положительной истории.
