– Дорогой, – прошептала она, – это невероятно. У меня такого никогда не было. Ни с кем. Господи, о, Господи…
Так они пролежали еще довольно долго. Когда она села на кровати, он увидел крестик у нее на груди. Она встала, чтобы одеться, а он лежал, глядя на нее. Он смотрел, как ее нагота исчезает под брюками и блузкой. Она приходила в себя, хотя все еще казалась немного потрясенной тем, что произошло.
Она помедлила перед зеркалом, поправляя волосы. И когда она повернулась к нему с улыбкой, она была опять сама собой, дерзкой спортивной девушкой, а не вздыхающей, стонущей рабыней, которую он держал в объятиях минуту назад.
В этом превращении Хэл открыл загадку женщины, которую он никогда не забудет. Усмешка на красивом лице Керстен, когда она посмотрела на него, была, вместе с ее одеждой, маской, с помощью которой она пробилась сквозь его защиту и заставила овладеть собой. Но под этой была еще одна маска – искаженное голодным желанием лицо, которое дергалось от удовольствия с полуприкрытыми, невидящими глазами.
Какая же из этих масок была настоящей? Улыбающаяся сирена или горячая женщина-животное? За какой из них скрывалось женское сердце? Или это были две маски, которые скрывали настоящую Керстен?
Это был вопрос.
Хотя его молодое сознание еще не понимало всего, его недоумение осталось, когда Керстен, уже совсем одетая и очень красивая в затемненной комнате, наклонилась поцеловать его.
Потом ее холодное самообладание вернулось к ней и она направилась к двери.
– Увидимся за обедом, малыш, – усмехнулась она.
Когда она ушла, Хэл полежал еще немного в постели, уставясь в зеркало, в котором отражалось окно и прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы. Карты с картиной войны висели на своем месте на стене. Фото Стюарта стояло на бюро с фото мамы, папы и Сибил.
Но что-то изменилось. Хэл чувствовал, как будто что-то огромное, что он искал все эти годы, наконец, открылось ему. Весь мир – семья, война, он сам – теперь был другой, как будто открылась другая сторона жизни и с ней новое знание, которое мальчики никогда не могут постичь, но в которое могут проникнуть мужчины. И с этим новым знанием в Хэле родился новый человек.
Ему понравилось это. Он чувствовал, что дальше ему будет легче, ведь теперь он знал этот секрет.
И если что-то и омрачало его немного – что-то в загадке о двух лицах Керстен и недостижимая пустота за ними – то теперь у него была новая гордость, с помощью которой он мог справиться с грустью.
«У меня так никогда не было. Ни с кем. Господи, о, Господи».
Голос Керстен звучал у него в ушах, все теперь изменилось. Хэл очень долго лежал так, задумавшись.
За обедом в этот день он смотрел на Керстен, изучая красоту ее щек, глаз, бровей, шелковых волос, которые теперь были заколоты сзади, открывая ее красивое платье. Она была в хорошем настроении, напоминая матери о забытом светском обязательстве, передразнивая теток Ланкастер за их спиной и даже отпустила несколько замечаний насчет отца, который сидел во главе стола. Она даже спросила Сибил о ее делах в школе, внимательно слушая ответ ребенка. Только один раз она бросила взгляд на Хэла, который сказал ему то, что он уже знал: она была теперь его, всегда, когда бы он ни захотел ее и как бы долго ни владел ею.
Разговор был дружелюбным и необычно остроумным. Хэл слушал с одобрением, изучая новый теперь для него мир.
Потом в семь тридцать вошел слуга.
– Телефонный звонок, сэр, – прошептал он на ухо Рейду Ланкастеру. – Сенатор Торенсен. Он говорит, что срочно.
Отец извинился и вышел. Прошло пять минут. За столом воцарилось молчание. Наконец, отец вернулся. Он был белый, как привидение и весь трясся.
Он подошел к Элеонор и взял ее за руки.
– Стюарт, – сказал он. Его голос звучал тихо, но сильное страдание переполняло его, – Он…
Мать вскочила на ноги, цепляясь за него холодными, как смерть, пальцами.
– Что? – закричала она. – Что? Он обнял ее.
– Стюарт погиб, дорогая.
Хэл отвернулся от них. Его глаза остановились на Керстен. Она смотрела на него с выражением, которое он никогда не смог забыть. Это было выражение не вины, не обиды, не даже боли. Это было выражение благоговейного страха. Потом он вскочил, борясь со слезами, и подошел к матери.
Бруклин, Нью-Йорк, 11 июня 1951 года
– Следующая остановка Нептун-авеню. Нептун-авеню следующая.
Голос кондуктора глухо скрипел из микрофона в начале поезда. Пассажиры слушали рассеянно, сосредоточившись на своих мыслях.
Поезд, старый, потрепанный, видавший виды подземный поезд, с грохотом направлялся к Кони-Айленд. Большинство пассажиров – молодые люди – ехали провести вечер в парке отдыха, возможно, отпраздновать начало лета или окончание школы.
Такова была цель молодой пары, сидящей ближе к выходу. Мальчик, высокий, красивый, школьный спортсмен, если судить по его пиджаку. Девушка была, наверно, его одноклассницей, хотя маленький рост делал ее моложе. Они сидели, смотря в разные стороны, и, хотя они не держались за руки, не делали еще что-либо такое, что дало бы понять, что они были влюблены, какая-то странная близость, казалось, объединяла их.
Молодого человека звали Роб Эммерик. Он был выпускником школы Мартина ван Бюрена. Сын процветающего конструктора, он должен был начать изучать бизнес-курс в Бруклинском Колледже, осенью и летом работать на своего отца, пока не получит высшего образования. Он сопротивлялся требованиям своего отца – тот хотел, чтобы сын отказался от колледжа и сразу поступил на работу в конструкторское бюро Эммерик. Роб хотел попробовать свои силы в разных областях, прежде чем решить, посвятить ли себя семейному бизнесу.
Роб Эммерик был самым популярным мальчиком в классе ван Бюрена. У него были прекрасные темные волосы и серые глаза, в которых проглядывались надменность и томительная чувственность, что очаровывало всех девушек его класса.
Он был известным нападающим в школьной баскетбольной команде и у него были успехи в бейсболе и лыжном спорте. Он много трудился, и у него были хорошие оценки, он также находил время, чтобы отличиться в команде по интеллектуальным спорам, как и в спорте.
Роб был всеобщим любимцем.
Он был звездой школы, привилегированной и заслуженной, и у него был прекрасный старт для любого будущего, какое бы он ни выбрал.
В этот вечер будущее Роба Эммерика повисло в воздухе, и его уравновешенность вышла из-под его контроля.
Неожиданная перемена в его успехах наступила девять месяцев назад, в начале последнего школьного года. В это время он встречался постоянно с Бонни Керкоран, умной и симпатичной девушкой из его класса, родители которой, владельцы хорошо известной сети аптек в Квинсе и Бруклине, считали Роба хорошей партией для своей дочери.
