Ленка оживилась и разрумянилась. Она говорила без умолку. О погоде, которую она чувствовала. О фильмах, которые она слушала. О комнатных фиалках, которые она выращивала. У нее весь подоконник был заставлен комнатными фиалками – розовыми, фиолетовыми, сиреневыми, голубыми, белыми. Фиалки были деликатные или надменные, скромно или стильно одетые; были даже больные и здоровые фиалки. Ленка разговаривала с ними, как с людьми. Они ее понимали. На подоконнике Ленкиной комнаты жили человеческие лилипуты, замаскированные под цветы.
Она говорила, держа в руках яблоко, которое я принесла. Она трогала его своими тонкими, восковыми пальцами, катала в ладонях, ощупывала. Она подносила яблоко к лицу, вдыхая его аромат. Я машинально взяла в руки яблоко. Мои ладони бессознательно повторяли ее движения. Холодное яблоко из жаркого лета. На его гладких боках были ямочки и крошечные, едва заметные морщинки у плодоножки. Яблоко пахло одновременно и медом, и яблочным уксусом. Два в одном. На любой вкус. Медом пахли охряно-желтые дорожки яблочного сока, их было видно через кожицу. Это самое вкусное в наливном яблоке. Кое-где медовые дорожки уже потемнели и забродили, превратившись в уксус. Можно съесть сначала яблочный мед, можно, наоборот, сначала уксус, потом десерт. Есть люди, которые оставляют самое вкусное на потом. Смешнее всего, что самое вкусное внезапно может испортиться. Пройдет совсем немного времени, и тогда медово-яблочная брага оставит и привкус, и запах плесени.
Ленка говорила, я вяло, односложно отвечала, Игорь почти все время молчал.
– Что случилось? – вдруг спросила Ленка.
У меня похолодели ладони. Она все поняла. У слепых хорошая интуиция. Они чувствуют кожей. Эволюция развивает их компенсаторно-приспособительные реакции, наделяет микроскопическими сенсорными ворсинками, как скорпионов. Слепые жены чужих мужей чувствуют звук шагов за много километров, они слышат звуки, которые не слышит человеческое ухо, они определяют теплокровных по инфракрасному излучению. От них нигде не спрятаться. От них не сбежать.
– Что случилось? – повторила она. – Что-то с работой, Игорь?
Меня немного отпустило. Я ошиблась. Она ничего не поняла. Святым в голову мысль о предательстве не приходит. Если не будет вести из параллельного или реального мира.
Ее слепые глаза с тревогой вглядывались в его лицо. Она всегда безошибочно его находила.
– Нет. Все нормально.
– Ты в порядке?
– Устал.
– Он так много работает, – сказала Ленка, обращаясь ко мне.
Она беспокоилась за него. Неподдельно.
– Наверное, я пойду, – вставая, сказала я.
Ленка не стала меня удерживать. Игорь не пошел меня провожать. Он не вышел в прихожую. Я совсем этого не хотела. Я не хотела встречаться с ним глазами. Он тоже. Мы не смотрели друг на друга, хотя она не могла нас видеть.
Игорь позвонил мне вечером.
– Прости, – сказал он своим глуховатым голосом. И замолчал, хотя и так все было ясно.
– Угу, – ответила я. – Передай Лене, что я уехала. На месяц.
В сердце есть четыре камеры, разделенные перегородками. Два предсердия и два желудочка. В одной камере у меня живет мама, в другой – папа, в третьей – дедушка. В четвертой камере без спросу поселился Шагающий ангел. Вместе с сердечным выбросом он устремляется током крови в артерии, отравляя мой мозг своим присутствием. Самовольно пробирается во внутренние органы и всегда возвращается в сердце с током венозной крови. Биоусвояемость Шагающего ангела полная и моментальная. Он циркулирует в крови, проникает через поры в клеточных мембранах и встраивается в ДНК. Он не выводится из организма, не распадается и аккумулируется там, где ему понравится. Отсутствие Шагающего ангела в моей жизни, рядом со мной усиливает его токсический эффект.
* * *
Я не люблю поэзию. Я читаю только японцев, и то только потому, что японская поэзия похожа на прозу. В трех-пяти строках можно сказать то, на что у европейцев уходят сотни страниц. Я люблю японскую поэзию со школы, с того времени, когда стала парией. Тогда я сотни раз перечитывала танка, хокку, я и до сих пор их помню. Хокку запоминаются автоматически, как божественные скрижали. Даже сейчас мои губы шевелятся сами по себе, независимо от моего сознания.
Там, куда улетает
Крик предрассветной кукушки,
Что там? – далекий остров.
Мне казалось, далекий остров – это заманчивая страна, тайна которой в том, что в ней живут по-другому. Как? Я не знала. Но лучше, это точно. Я сотни раз читала и сотни раз представляла далекую страну по-разному. В своем воображении я всегда в нее попадала. И всегда становилась счастливой.
Намного позже я узнала: плач кукушки в японской классической поэзии символизирует тоску по возлюбленному. Я была разочарована. Смешно! Но я тогда никого не любила. Сейчас от плача кукушки мне не по себе. В наших местах кукушка отмеряет срок жизни.
Сейчас. В данный момент. Я не знаю, что случилось с далеким островом. Я не знаю, что на нем происходит. Не знаю и знать не хочу.
У меня есть свой остров, он рядом, и его зовут Димитрий. Он угадывает, что я хочу, знает, что я хочу, и дает мне то, что я хочу. У него прекрасная интуиция и три капли мозга. Он знает обо мне то, что новому человеку постыдишься сказать. Он знает обо мне то, что не знает никто. Он меня понимает и не требует ничего особенного. Никаких сверхусилий. Разве не каждая женщина этого желает?
У меня все прекрасно и все под контролем. Мне можно только завидовать, завидовать и еще раз завидовать. Все остальное блажь, не имеющая никакого отношения к реальной жизни реальных людей. К моей – особенно. Я человек, живущий по плану, согласно четко сформулированным целям и ранжированным задачам. У меня все разложено по полочкам. Никаких ниш не предусмотрено. Я залила их цементом и заложила бетонной плитой.
Я умею занять себя делом. Никакой праздности, мозг все время занят. Обходы, осмотры, конференции, доклады, статья в журнал, работа с базой данных по теме моей диссертации. С утра до глубокой ночи. В моей жизни абсолютно ничего не изменилось. Утром работа, вечером Димитрий.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он меня. Впервые.
– Нормально, – ответила я.
Не знаю, как я на него смотрела, но вопросов он мне больше не задавал.
– Как вы себя чувствуете? – спросил меня Рябченко.
Он таскается за мной хвостом, отвязаться от него невозможно. Я не ответила ему на фамильярность. Это будет ему уроком.
– Как вы себя чувствуете? – спросил меня Рябченко на следующий день.
– Я что? – заорала я. – Выгляжу, словно при смерти, если вы спрашиваете об этом каждый день?
– Простите, – ответил Рябченко.
