Для нее это было важнее, чем любовная сцена. Это касалось ее души, и здесь она выкладывалась до конца.
— Вы слышали о Тамире Карами?
Он поколебался.
— Он палестинец?
— Террорист или борец за свободу. В зависимости оттого, где именно пускать программу в эфир. — Саша немного помолчала, собираясь с мыслями, чтобы профессионально изложить исходные данные о предмете. — Это второй человек в ООП. Он также возглавляет собственную группировку под названием «Борцы за Родину». Вы должны были об этом слышать.
— Кажется, об этом много писали в газетах.
— В Тунисе мы собираемся встретиться с Карами и его семьей. Это будет специальный репортаж. Мы будет снимать жену, детей и его самого прямо дома.
— А это не опасно?
— Нет. Ему слишком нужна пресса, чтобы рисковать паблисити, которого он добивается.
— Тогда зачем давать ему паблисити?
Ее губы слегка дрогнули.
— На этом держится все телевидение.
— А кроме известности, что даст ему это интервью?
— Возможность экспортировать свою революцию в средства массовой информации.
— Понимаю… И что же, вы одобряете все это?
Сотни образов снова зароились у нее в голове.
— Зрители поймут, что он из себя представляет через минуту после того, как он откроет рот и начнет излагать свои идеи. Не думаю, что кто-то будет симпатизировать ему, даже если его доводы будут справедливы…
— А они справедливы?
— Мое мнение не требуется.
— А оно у вас есть?
— Чертовски трудно его не иметь, — сказала она и почувствовала ком в горле. Между ней и Гидеоном выросла стена, которую она сама же и возвела. — Неделю назад я бы сказала, что позиция палестинцев заявлена яснее ясного. Но после того тумана, которую успела напустить пресса с тех пор, в этом не так-то легко разобраться.
— Должно быть, любопытно встречаться с такими людьми, как Карами, — вежливо сказал Гидеон. Кажется, политика мало его интересовала. — Что до меня, то мне скорее хотелось бы узнать все эти закулисные дела, которые сопровождают выход программы в эфир и о которых не подозревают телезрители. Почему, например, для программы выбрали Карами, а не кого-нибудь другого.
Она почувствовала, что устала.
— Если бы вы смотрели телевизор и читали газеты, вы бы это знали.
— Ах да, конечно, — кивнул он. — Рим. Ужасная трагедия. Вы тогда и решили насчет интервью?
— Нет, решил мой босс. Кстати, он прилетает сегодня из Нью-Йорка.
— Понимаю, — снова кивнул он. Ни слова больше.
Между тем она заметила, что в углах его рта легли две глубокие морщины.
— Вам, наверное, приходится много путешествовать? — любезно поинтересовался он.
— Не очень. Раньше я только носилась по Нью-Йорку, охотясь за пожарами, наркотиками и прочей тягомотиной.
Однако он опять сменил тему.
— Вы думаете, Карами виновен в том взрыве?
Она покраснела.
— Что тут думать, если он уже взял на себя ответственность за диверсию.
— Но все-таки до чего впечатляющим был бы его подробный рассказ о том, как он все это организовал, как сделал бомбу, как провез ее в Рим, как подкладывал ее… — Тут Гидеон усмехнулся. — Вот видите, это во мне заговорил инженер-гидравлик. Я, наверное, вам здорово надоел?
Она была так погружена в свою работу, что с готовностью начала просвещать его насчет телевидения и террористов.
— Зрителю наплевать, как добывается материал. Его интересует только конечный результат. То, что уже обрело плоть и кровь. К несчастью, в этом суть телевидения. Чем круче шок, тем выше рейтинг.
— И вы им это даете?
— И я им это даю.
Однако голос ее был грустным.
— Выходит, я завтракал с известной персоной.
— Известной разве что в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Коннектикуте, — скромно улыбнулась она. — Я работала на местной программе, и это значит, что меня не знают не только во Франции, но и в Техасе. — Она снова покраснела. — Теперь, думаю, будет иначе.
— Иначе?
— Я была в Риме, когда это случилось, — сказала она с глубоким вздохом.
— По заданию вашего телеканала? — спросил он, и лицо его потемнело.
— Задание я получила потом. Когда уже все кончилось. В том-то и дело, что я оказалась там совершенно случайно, когда произошел взрыв.
— Вы пострадали?
— Физически нет. — Ее голос задрожал. — Но то, что было, я не смогу забыть, пока жива. Это невозможно передать. Я никогда не успокоюсь.
Он не сделал ни одного движения, чтобы ободрить ее. Просто молча смотрел. Казалось, он весь ушел в себя, размышляя над ее словами.
— Повсюду лежали тела, — продолжала она. — Убитые, тяжело раненые. Некоторые искалеченные до того, что нельзя было их опознать. Те, кто остался жив, находились в тяжелом шоке… Самое ужасное, что о жертвах позабыли очень быстро, — говоря об этом, она нервно завертела в руках пепельницу. — Они воспринимались как что-то абстрактное, по крайней мере, телевидением. Затем все свелось к статистике. Все было предано забвению. Как будто жертвы существовали только в сообщениях средств массовой информации. Теперь о них вспомнят разве что в конце года в итоговом выпуске новостей.
Гидеон молчал.
— Поэтому, — говорила Саша, упрямо сощурившись, — мы должны сделать документальный фильм обо всех этих людях, которые вошли в офис авиакомпании живыми и невредимыми и которых выносили оттуда мертвыми и искалеченными. Никто не интересуется жизнью людей, пока не произойдет убийство. Все, что нужно зрителю, это кровь на экране. Потом он выключает телевизор и ложится спокойно спать. Какое ему дело до трупов. — Она закусила губу. — Я живу, как во сне, я все время думаю об этом. Трудно поверить, что виновники гуляют на свободе, а политики остаются с деньгами и нефтью и — при власти!
Гидеон все молчал, а Саша зашла слишком далеко, чтобы остановиться.
— Не могу забыть одного мальчика, — тихо сказала она. — Он был в числе жертв. — Она перевела дыхание. — Я увидела, он лежал там и еще был жив. Едва жив, но все-таки жив. А потом он умер. Позвал маму и умер… — Она покачала головой и ее глаза наполнились слезами. — Он был такой маленький. Его красная курточка порвана. Рядом лежала женщина, и в руке у нее был зажат клочок красной ткани.
Гидеон побледнел так сильно, что Саша испугалась.
— Вы в порядке?
— Да-да, все нормально, — проговорил он. — Вы очень живо рассказываете. Уже поздно, и мне пора на работу, — добавил он, подзывая официанта.
— Мне жаль, что я вас расстроила.
— Нет, не извиняйтесь. Это, действительно, ужасные вещи.
— Я вообще не понимаю, как люди могут пережить такое?! Родители, например. Разве можно примириться с такой потерей?
