Подозреваются в любви (СИ) - Комольцева Юлия

Дашка говорила им:

— Мы с папой живем на его пенсию, и ничего…

Они отвечали:

— Ну, и дураки.

Она говорила им:

— Я не люблю Романа!

Они хохотали:

— Зато он тебя обожает!

Дашка убегала искать понимания к отцу. Он возмущенно покашливал, слушая ее, и спешил за бутылкой.

Зимой терпение Романа Павловича лопнуло. Он пошептался с кем-то в институте, и Дашку отчислили. Так же легко, как и приняли. Она лишилась стипендии и стала задумываться о работе, но куда бы ни сунулась, везде получала отказ. Это был верный, давно испытанный способ лишить человека уверенности в завтрашнем дне. Даша крепко задумалась над тем, как жить дальше, теперь она понимала, что избавиться от Романа не просто и его намерения слишком серьезны.

Она пыталась убедить его, что еще не созрела для семейной жизни, а он засыпал ее цветами и уверял, что ничего особенного делать ей не придется. Она уговаривала его дать ей пожить самостоятельно, а он дежурил под ее окнами, чтобы с раннего утра испортить ей настроение. Он дал ей понять, что пути к отступлению нет. Но Дашка сопротивлялась, доказывала, убеждала, она бы выстояла в этой неравной борьбе, однако случилось невероятное. Ее отец собрался жениться. Он встретил хорошую, работящую женщину, готовую ухаживать за ним и делить с ним горе и радость. У Дашки просто кружилась голова от счастья за папу.

— А где мы жить будем? — спросила эта женщина, когда они втроем тихо-мирно готовили ужин на коммунальной кухне.

Папа что-то сложное изобразил лицом, а Дашка махнула в сторону комнаты.

— Можно у нас.

— Да, наверное, придется у вас. У меня-то козел еще не съехал.

Козлом женщина звала бывшего супруга, который нагло воцарился в однокомнатной квартире со всеми удобствами и не собирался в ближайшее время оттуда уезжать.

— В тесноте, да не в обиде, — приговаривала позже Дашка, помогая раскладывать вещи мачехи по полочкам.

И в тот же вечер она случайно подслушала их разговор с отцом.

— Что же она у тебя замуж-то не собирается? — допытывалась мачеха. — Девка уж взрослая, симпатичная вроде. Жених поди есть? Поторопить их надо, что ли.

— Да есть у нее жених! — в сердцах воскликнул отец. — Она, дура, все нос воротит!

Раскладушка скрипнула под Дашкой, и разговор за шкафом на несколько мгновений оборвался.

— Ну а ты чего? Отец все-таки, уговори! Нам ведь тут втроем ни дыхнуть, ни пернуть!

— Как ее уговоришь?! Уперлась рогом, и все тут, сама не работает, ничего, пенсия-то у меня знаешь небось какая… Я ничего не говорю, Дашка девка скромная, на помаду себе не тратится, нарядов больно не покупает… А все равно! У этого хахаля ейного денег до фига! Он ей не то что квартиру отдельную — дворец построит! Дашка глупая просто еще, молодая, петух ишь жареный в жопу не клевал…

Край подушки был мокрым от слез.

Когда в комнату вплыл рассвет, Даша тихо поднялась с кровати, залезла в отцовскую заначку, спрятала деньги в лифчик, покидала в сумку свои вещи и вышла из квартиры.

— Плацкарт до Москвы, сегодня, — сказала она в кассе железнодорожного вокзала.

— Верхняя, боковушка, — ответили ей и смущенно добавили, — возле туалета.

— Мне все равно, — честно ответила Даша, протягивая деньги.

Ей было все равно, откуда падать — с боковушки в плацкарте или в СВ, все равно от чего бежать — от любви или от предательства, все равно кому не верить — родным или прохожим.

Хорошо, что сумка была легкой. Чтобы ни произошло, всегда ищи в этом хорошее.

Чтобы ни произошло, всегда ищи в этом хорошее. Подобная психология сработала пятнадцать лет назад, но не помогла, когда Фима рассказала Дашке об измене Андрея, и уж тем более не спасает сейчас. Да, кстати, о Фиме. Конечно, Даша не считала ее подругой, но за эти годы привыкла, что она где-то поблизости. Ее большая фигура мелькала на банкетах, которые от случая к случаю устраивал Андрей, и изредка появлялась в их доме просто так, без повода. Дашка относилась к Фиме, как к птичке, чьи бессмысленные песни можно слушать без всякого напряжения, не вдумываясь. Но однажды эта птичка принесла на хвосте такое, что заставило Дашку покраснеть. Во-первых, от стыда за саму Фиму. Дашка не то чтобы не поверила ей, просто в тот момент ничего, кроме неловкости, не испытала.

— Да все знают, все! — надрывалась Фима. — Ты одна, как дура, веришь ему! Я собственными глазами видела, как он с этой выдрой выходил из гостиницы. А помнишь Ленку из общаги? Он с ней тоже спал, и не только тогда, она в издательство недавно приходила, так все мне рассказала… А ты сидишь, глазами хлопаешь! Брось ты его! Ты баба красивая…

Фима истерично всхлипывала и говорила, как жалко ей смотреть на несчастных женщин, которые терпят выходки своих мужей и забывают о чувстве собственного достоинства. Она, Фима, никогда о нем не забывала. Она никогда не была замужем и никогда не согласится на это добровольное рабство, никогда так не унизится.

Дашка видела перед собой истеричную вульгарную особу, с которой в прошлом так много было связано, которая помогла с жильем и с работой, утешала, когда равнодушие Андрея становилось невыносимым, уговаривала не связываться с мужиками и воспитывать в себе самодостаточную личность. Эта бедная женщина не понимала, что самодостаточность — не значит добровольное одиночество.

Дашка не стала ничего объяснять ей и спорить с Фимой не стала. Однако через несколько дней совершенно случайно наткнулась около той самой гостиницы на Андрея с какой-то девушкой в обнимку.

Он был слегка выпивши, глуповатая ухмылка кривила его губы, ладонь лежала на чужой пояснице, нет, пожалуй, чуть ниже поясницы, светлые волосы девушки касались его плеча. Банальность, чудовищная обыденность происходящего обрушилась на Дашку с такой силой, что она даже подойти к мужу не смогла. Присела на лавочке в каком-то сквере и долго курила, думая о том, что к предательству невозможно привыкнуть, и каждый раз эта знакомая уже боль настигает неожиданно и дает пощечины с новой силой.

Были слезы, что скрывать — были. Был разговор. Была уверенность, что это — конечный пункт. Вылезай — приехали, и даже чемодан уже был собран.

Но ведь было и еще что-то. Пусть оно случилось до того, как Дашку уничтожило его предательство, но это было, было, было…

И куда денешь ласковые прикосновения и жаркие слова, долгие пробуждения и сладкие ночи? Куда деть четырнадцать лет, которые вместили обиды, ссоры, примирения, тысячу и одну беседу, миллиарды молчаливых секунд, вечность скрестившихся взглядов?!

Куда деть спокойную уверенность его рук, обнимающих ее по дороге к родильному дому и к спальне, к кроватке сына и к кабинету зубного врача, когда нестерпимая боль делает лицо неузнаваемым и безмолвные слезы текут по щекам?

А собственное нежное дыхание, которым согревала тело любимого, когда его избивали дотошные менты и конкуренты по бизнесу, когда ему сообщили о смерти матери в телеграмме, и эта телеграмма пролежала на почте больше месяца, когда его сбил пьяный лихач и осколками от лобового стекла изуродовали половину лица — куда это денешь?!

Сейчас все было проще, сейчас не думалось о будущем, Даше даже не вспомнился ее грандиозный план побега, так, нетронутыми, и лежали деньги в Степкином столе. Будто пошатнулся небесный свод, и звезды стали светить иначе, и то, что было в тени, теперь оказалось на виду.

Зазвонил телефон, и Дашка, перегруженная счастливыми воспоминаниями, медленно поднесла трубку к уху. Фимин голос явился полной неожиданностью. Даша сразу поняла, что подсознательно ждала другого, сидела и ждала звонка от тех ублюдков, которые украли у нее сына, ужас переполнял душу, и та, уберегаясь, цеплялась за прошлое.

— Что у тебя с голосом, дорогая моя? — озадаченно пропела Фима после взаимных приветствий.

— Да все нормально, — ответила Дашка торопливо, — ты извини, мне сейчас нельзя телефон занимать.

— Что, любовник должен позвонить? — хохотнула приятельница.