врёт, и ребёнок чувствует эту искренность, поэтому и доверяет. — Но точно помню, что это было в середине апреля. А в мае на День Победы я уже гонял с друзьями во дворе, хотя и осторожно.
— Значит, и у меня всё получится, — Настя не спрашивает, а утверждает, в который раз поражая меня своей силой духа, совсем не характерной для пятилетнего ребёнка.
— Безусловно, — твёрдо отвечает Семён. — У меня в этом нет никаких сомнений. И я потом обязательно познакомлю тебя с твоей тётей Верой — моей сестрой, она была настоящей балериной.
У Насти загораются глаза, когда Семён начинает подробнее рассказывать ей о Вере и её дочке Арине, а ко мне приходит понимание, что как, оказывается, мало я знаю о нём, его семье, друзьях, близких. Наш роман был головокружительной вспышкой, обжигающей и стремительной, что я даже не успела многого узнать о нём.
Мы были околдованы друг другом, неслись по встречной, не разбирая дороги, пока не врезались, размозжившись. Просто не успели узнать друг друга лучше, прочувствовать уже без накала страсти. Сгорели. Но зародили под пеплом настоящее чудо — нашу Настю.
— Хочешь в парк, испробуем аттракционы? — предлагает Семён.
— Ой, нет-нет, — качаю головой. — Только не аттракционы! Я их жутко боюсь. Тем более, завтра непростой день.
— Вот тем более, сегодня нужно максимально расслабиться.
— Нет, Семён, эта идея…
— Мамуль, ну пожалуйста, — жалостливо смотрит Настя.
Ну вот началось. Мои решения начинают оспариваться. И вот только не надо мне про равноправие отца и матери, она его второй раз видит вообще-то!
— Василина, мы отвезём тебя домой, а сами пару часов погуляем. Ничего криминального, — Семён смотрит серьёзно и внимательно, а я уже ощущаю себя в меньшинстве и как-то обидно это оказывается. — Отдохни, ты устала. Мы просто съездим в парк. Всё будет хорошо. Она же со мной.
С ним.
После этих слов внутри и правда как-то тревога рассасывается. Ну в самом деле-то. Просто… просто очень непривычно это. Настя всегда была со мной, для меня, моя. Теперь же мне придётся делиться её любовью и обожанием. А то, что Семёна она будет обожать, я даже не сомневаюсь.
Но вместе с этой родительской ревностью снова пробивается тёплое чувство. Некое равновесие. Спокойствие за Настю в первую очередь. Мы ведь все под Богом ходим.
Меня эта мысль тревожила с самого её рождения, и даже раньше, наверное. Конечно, у неё есть моя сестра, не дай Бог что со мною, но у Люды своя семья.
А теперь у неё двое родителей. И в определённой степени меня это успокаивает.
— Хорошо, — киваю. — Только на мороженое больше не налегайте.
— Мы будем паиньками, — невинно улыбается Семён, заставляя меня невольно засмотреться на эту его такую знакомую мне улыбку, а сам подмигивает Насте, которая прячет свою хитрую и такую похожую.
* * *
Утром следующего дня он забирает нас и отвозит в клинику.
Эти три часа, что я провела вчера одна, оказались сложными, но в то же время нужными мне. Я в полной мере осознала, что теперь у моей дочери двое родителей. И ответственность тоже делится на двоих. Я привела мысли в порядок и заставила себя хотя бы немного отдохнуть. Потом спокойно собрала всё необходимое для госпитализации.
Семён привёз Настю уже вечером. Сам заходить не стал, отчитался о съеденном ею и уехал. Настю же было не остановить. Она без остановки рассказывала, где они с папой гуляли, что видели и что ели. Как папа строил с ней рожицы и фоткал.
В каждом предложении вот это “папа” было сказано с предыханием и искренним восторгом, а глаза искрились откровенным счастьем.
— Если что — звони, Василина. И пиши, пожалуйста, ладно? — я заметила, что в его взгляде через видимое спокойствие прорывается тревога.
— Обязательно.
— Давай, дочь, — треплет он Настю за косичку. — Я пока за чешками, а ты тут слушайся маму и доктора, хорошо?
— Хорошо, — кивает она. — Мне понадобятся белые и чёрные, пап. Чёрные для репетиций, а белый для концертов.
— Найду, — подмигивает он, а потом, махнув, уходит.
Я беру дочь за руку и иду в палату. И понимание, что мы больше не одни, действительно греет и успокаивает, вселяя уверенность, что всё будет хорошо.
— Мам, папа не звонил? Он нашёл нужный размер чешек? И белые, и чёрные? — спрашивает Настя, когда я усаживаю её на каталку, а медсестра поправляет горловину операционной сорочки.
Мне стоит колоссальных усилий сдержать дрожь рук и не скатиться в панику и слёзы. Потом поплачу, когда её заберут.
— Звонил, конечно, — киваю и заправляю под шапочку выбившуюся волосинку. — Много-много раз. И чешки купил. Целых три пары, представляешь? Белые, чёрные и серебристые нашёл.
— Они очень редкие! — в глазах малышки вспыхивает огонёк, но я вижу, что ей тоже тревожно, просто детская психика пытается это спрятать.
— Вот и я о чём! — улыбаюсь ей.
— Нам пора, мамочка, — говорит медсестра, заставляя моё сердце застучать быстро-быстро. — Скоро увидитесь.
— Конечно, — киваю, и целую Настю в щёку. Обнимать уже нельзя, на ней рубашечка стерильная. В оперблоке вроде бы должны переодеть ещё в одну, но всё же медсестра предостерегает.
Настя ложится, глубоко вздохнув. Умница моя. Сильная! Не то что я.
Я сжимаю её пальчики и иду рядом с каталкой до оперблока, в который меня уже, естественно, не впускают. И уже у самых дверей замечаю Семёна. Он стоит в наброшенном одноразовом халате и бахилах и, улыбаясь, машет Насте, показывая в руке целых три пары детских танцевальных чешек. Настя улыбается и машет ему в ответ, а потом двери за ней закрываются.
И тут силы оставляют меня. У неё не жизнеугрожающее состояние, операция плановая, но всё же это операция! Наркоз, отсутствие мамы рядом сейчас в окружении чужих людей в масках.
Приваливаюсь к стене и съезжаю вниз, стараясь глубоко дышать. Профессор сказал, что операция будет длиться около двух часов, и это, на самом деле, не так уж и долго. Но для меня это вечность.
— Эй, ну ты чего? — Семён спешно подходит и опускается передо мной.
— Мне страшно, Семён, — впервые, наверное, говорю вслух. Раньше я не позволяла себе, да
