Так и не смогла она тогда выразить словами чувство появившейся внутри смутной неудовлетворенности. Помычала бестолково и замолчала.
Вот же незадача – чувство неудовлетворенности было, а имени ему не находилось. Было только ощущение некое, будто засасывает ее в себя эта странная приторно-халявная жизнь. Лишает воли, сил липучей свекровкиной ласковостью, Никитиным смиренным спокойствием и – даже страшно сказать – равнодушием, а еще – праздными выходными, вкусной едой, красивыми нарядами… Хотя, если подумать, что плохого во вкусной еде, свекровкиной ласке и красивых нарядах? Ничего плохого вроде и нет. Живи да радуйся. Но если б знала она тогда, во что потом выльется эта ее смутная неудовлетворенность…
Осень подступила к городу незаметно, исподволь. Выйдя как-то утром из дому и ступив на желтый опавший кленовый лист, Маруся подумала: через месяц картошку копать надо… Вот никак не искоренялись из нее привычки прежней жизни, хоть плачь! Идет мимо булочной, например, и остановится как вкопанная, и потянет носом… Свежеиспеченным калачом пахнет! Иль мимо газона идет, который только что дворник скосил. Так свежим травным духом и шибанет…
Конечно, на дачу они всем семейством часто выезжали, но что такое эта дача… Те же дорожки, тот же газон. Молока парного не попьешь и огурчика с грядки своими руками из шершавых листьев не вытащишь. Не отдыхалось ей как-то на даче. Потому и запросилась у Ксении Львовны на выходные домой. И причину придумала: надо маме картошку помочь выкопать. Хотя и не пришел вовсе срок для картошки – начало сентября всего! Благо что Ксения Львовна об этих сроках понятия не имеет.
– Что ж, поезжай, Марусенька, – покивала Ксения Львовна, задумчиво разглядывая пространство перед собой. – Маме кланяйся…
Маруся взглянула на нее удивленно – сроду она не наблюдала за Ксенией Львовной такой отрешенной задумчивости. Даже лицо ее будто стекло вниз, и губы сжались в скобочку, и обозначились резко носогубные глубокие складки, как им и положено по природе давно уже обозначиться на лице женщины, перешагнувшей за шестой десяток. Нет, они, конечно, и раньше на ее лице присутствовали, эти коварные складочки-морщинки, во всех положенных им местах, но как-то незаметно отходили на второй план, не позволяли себе такого коварного акцента. Вернее, Ксения Львовна им этого не позволяла. А тут…
– Что-нибудь случилось, Ксения Львовна? – обеспокоенно спросила Маруся. – Вы плохо себя чувствуете?
– Да нет. Со мной-то как раз все в порядке. Меня Виктор в последнее время беспокоит. Что-то с ним нехорошее происходит…
– А что такое?
– Да не знаю я, Маруся! Если б знала! Но я же вижу – он будто весь в себя ушел. Начинаешь о чем-то спрашивать – молчит, будто не слышит… И выглядит в последнее время ужасно. А сегодня на совещании ему плохо стало. Хотели скорую вызвать, да своими силами обошлись. Мне Леня Сергеев позвонил, рассказал. Что делать, ума не приложу… Так все это не ко времени, боже ты мой! Из Швеции новое оборудование привезли, надо устанавливать, специалистов приглашать… Столько хлопот! Придется Ковалева завтра на ужин приглашать…
– А кто это – Ковалев?
– Ну как же, Марусенька… Ты разве не помнишь? Андрей Петрович, профессор, доктор наук, народный врач… Он же был у вас на свадьбе! Седой такой, высокий. Надо, чтоб он Виктора посмотрел… Ах, как не вовремя все это, как не вовремя!
– Так, может, мне не ехать? Может, с ужином вам помочь?
– Нет, Марусенька. Ты поезжай, поезжай. А с ужином Валентина, домработница, разберется. Мы уж по-стариковски тут посидим. И Никита как раз на дежурстве будет… А то Виктор при вас и откровенничать с Ковалевым не захочет!
Всю дорогу Маруся терзалась этим с Ксенией Львовной разговором. Да и в обеспокоенной памяти периодически возникало лицо свекра – и в самом деле выглядел он не очень хорошо. Она тогда, при первом еще знакомстве, это для себя отметила – при всей его барской наружности не походил он на человека удачливого и в жизни состоявшегося. Будто текли из его голубых мутноватых глаз в собеседника болезненные тоскливость и несчастье, похожие на тяжелую перемогу скрученного недугом человека. Хотя и видела его Маруся за время своего замужества довольно редко – Виктор Николаевич днями и вечерами пропадал в клинике, домой заявлялся поздно, часам к девяти. Может, просто устал человек? Перенапрягся? Может, ему просто отдохнуть надо?
Вдруг огорошила ее своим наблюдением мать, когда она рассказала ей о своих тревогах.
– А я сразу подумала, еще там, на свадьбе, – совсем не жилец мужик! Только взглянула, и сразу в глаза как-то, знаешь, бросилось… Совсем, видать, в нем жизни мало осталось. Гляделки еще глядят, а жизни нет.
– Мам, ну что ты такое говоришь…
– Что есть, то и говорю. Первая мысль – она всегда правильная бывает, дочка. Вот так иногда на человека глянешь – и будто пронзит тебя. Да он и сам, этот твой Виктор Николаевич, все про себя давно уж знает. Вот помяни мое слово…
Маруся даже обиделась на нее за такую неожиданно прозорливую жестокость. Даже пожалела – не надо было и рассказывать… Потом, вздохнув, махнула на мать рукой – ну что с нее возьмешь? Всю жизнь что думает, то и говорит. Нельзя же так. Хотя и сама-то она премудрости этой – паузу между мыслью и словом держать – совсем недавно выучилась…
Никита встретил ее на вокзале, принял из рук сумки с гостинцами. Мать, как Маруся ни отказывалась, нагрузила ее основательно – не докажешь же ей, что маслом, сметаной да домашним сыром никого из ее нового семейства не удивишь…
– Ну как, Никит? Что сказал профессор, которого Ксения Львовна звала? Ты ж мне ничего по телефону не стал говорить… – забегая вперед и заглядывая ему в лицо, быстро затараторила Маруся.
– Потом, потом, Марусь… Давай хоть в машину сядем… – недовольно пробурчал Никита, вышагивая по перрону и глядя прямо перед собой.
Лицо его показалось ей сердитым и немного растерянным, и нехорошее предчувствие сразу обдало волной. Все плохо, значит. Обычно он улыбался ей навстречу, звонко чмокал в щеку, шутил насчет деревенских гостинцев… Пытаясь подстроиться под его широкий шаг, она засеменила рядом, неуклюже втянув голову в плечи.
– Ну что тебе сказать… – вздохнув, тихо проговорил Никита, когда они вырулили с привокзальной площади. – Ничего хорошего… Нет, отец, отец-то каков, а? Неужели он не знал, не понимал ничего?
– Да что случилось, говори толком?! – сердито повернулась к нему Маруся. – Чего ты все издалека да намеками? Говори все прямо, как есть!
– Ну, прямо так прямо. Похоже, онкология у него, Марусь. Ковалев говорит, даже уже пальпируется. Да и по всем остальным признакам… Нет, я-то этого как не увидел, скажи? Вот уж воистину – сапожник без сапог! Семья медиков, мать твою… И отец молчал, как партизан на допросе… Терпел жуткую боль и молчал… Зачем? Не понимаю…
