речь о женитьбе все же зайдет. Но теперь я точно знаю, что у меня есть единомышленник.
А вот Катя накрепко увязла в отношениях — мешает слушать лекции и постоянно нагружает мой мозг совершенно ненужной информацией. Если разбудить меня ночью и спросить, как дела у подруги, я без запинки повторю, что вчера они с «ненаглядным» целовались на краю крыши, два дня назад — катались на общественном транспорте и на весь салон признавались друг другу в любви, а в субботу «ненаглядный» учил ее зажимать аккорды на гитаре у себя в спальне и попутно научил еще кое-чему… Однако явки, имена и пароли не разглашаются — она все бубнит о каком-то сюрпризе, загадочно моргает и заливается румянцем.
Такой рассеянной, странной, маниакально зацикленной на парне моя подруга не бывала никогда. Я даже предположила, что ее поглотила темная сущность, вытягивающая энергию, но она не оценила юмора.
Стараюсь не лезть не в свое дело и сильнее налегаю на учебу.
Дни идут ни шатко ни валко — сонно, скучно, однообразно, пресно. Но дыра в груди уменьшилась, болит не так остро, а обожженные края затянулись.
Я приучаю себя радоваться мелочам и не страдать — уговорила Катю пересесть на другой ряд, чтобы не разглядывать в окне учеников гимназии, и обхожу все «места славы» Харма десятой дорогой.
В город я выбираюсь редко — из-за травли папы пришлось снести страницы в соцсетях и превратиться в затворницу. Но сегодня преподаватель, пришедший на замену, назначил консультацию в корпусе другого факультета, и Артем из-за плотного графика не смог меня подвезти.
Мой путь лежит через площадь.
Водружаю на нос темные очки, прикрываю голову объемным шарфом и медленно прохожу мимо высохших фонтанов, пустой скамейки, белых колонн Дворца бракосочетаний. Под подошвами шуршит тусклое конфетти. Сердце сжимает болезненный спазм, а в памяти вспыхивают красивые глаза и обожание в них.
Столько времени прошло, а меня все не отпускает.
Если бы Харм появился передо мной и попросил прощения, я бы…
Задумчиво ворошу носком ботинка кусочки разноцветной фольги, разламываю каблуками октябрьский ледок на лужах, провожаю взглядом стаю черных птиц и вдруг вижу его. Харм, в зеленой куртке и дурацкой шапочке, с сигаретой в руке вразвалочку идет навстречу, и я замираю. У мраморных ступеней, накрытых красным ковром, он останавливается, глубоко затягивается, загребает горсть конфетти и подбрасывает в воздух. Подставляет лицо холодному солнцу, выдыхает белый дым и ждет, когда последняя частичка праздника упадет к его ногам.
Он в порядке — спокоен и расслаблен, он рядом, но так далеко, что мне никогда до него не докричаться.
Зато я окончательно убеждаюсь: обожание было искренним. В тот вечер, когда он исполнял мои мечты, он не играл. Он ничего не забыл.
«Черт побери, должна же быть какая-то причина…» — я подаюсь вперед, но Харм отщелкивает окурок в урну, дышит на ладони, поправляет шапку и, развернувшись, уходит прочь.
Глава 24
Над крышами нависли свинцовые тучи, воздух наполнен туманом и изморосью. В салоне авто звучит приглушенная музыка — меланхоличный вкрадчивый трип-хоп, пахнет кофе и дорогим парфюмом Артема — холодным и резким.
Под зеркалом качаются сувенирные четки, у белого манжета поблескивают часы. По стеклу медленно стекают капли — сквозь прозрачные борозды, оставленные ими, видна серая стена здания областного суда.
Я сижу на пассажирском сиденье и, чтобы сохранить самообладание, заостряю внимание на мельчайших деталях окружающего мира. Стоит раскрыть дверцу, выйти наружу и завернуть за угол, как на меня налетят журналисты — станут тыкать в лицо микрофонами и объективами, щелкать затворами и глумиться. А завтра весь универ будет точно так же совать мне под нос смартфоны с фотографиями моего позора и бессилия.
Но я не боюсь, ведь, преодолев живой коридор и вертушку на входе, я смогу наконец увидеть папу.
Сегодня в его деле будет поставлена точка. Интуиция подсказывает: такая же жирная точка будет поставлена и на моей беззаботной жизни.
— Малая, готова? — Артем обеспокоенно заглядывает в мои глаза, и я тут же прячу их за черными стеклами очков. Натягиваю на голову капюшон, глубоко вздыхаю и киваю.
— Да.
Тяну на себя податливую ручку, выбираюсь из теплого салона, и влага пленкой оседает на лице.
— Удачи! — бросает он мне вслед. — Встречу отца. Там увидимся!
Снова судорожно вздыхаю, поправляю пальто и решительно шагаю к ступеням.
Вокруг толпятся незнакомые люди с камерами, микрофонами, телефонами и фотоаппаратами. Они наступают на меня и хватают за рукава.
— Правда ли, что ваш отец спускал все деньги на вас?
— Что вам известно о его коррупционных схемах?
— Ника, ваш брат все еще в Лондоне?
— Вы поддерживаете отца?
— Ворье и жулики! Всех вас пересажаем, ублюдки!
У меня кружится голова.
Коррупционные схемы. Деньги. Взятки. Я никогда не задумывалась, почему живу в такой роскоши.
Папа не преступник. Он одинокий и несчастный человек…
— Вы плачете? — Яркая вспышка на миг лишает зрения. Прикрываю лицо ладонью и ощущаю на щеке воду.
Мелкий дождь или слезы — какая разница…
Съежившись, пробираюсь к мраморным ступеням, но толпа тут же откатывается назад и устремляется к подъехавшему автофургону с решетками на маленьких окнах.
Двое здоровенных мужчин в черной форме выводят из него папу — седого, измученного, бледного, старого…
Журналисты и зеваки забрасывают его вопросами и оскорблениями, но папу толкают в спину и провожают к стеклянным дверям.
Я бегу вслед за ним, но вход преграждает еще один мужчина в черной форме — просит предъявить документы и въедливо уточняет формальности.
Заседание длится чудовищно долго — я борюсь то со сном, то с подступающей дурнотой, хочу мороженого и пить, ковыряю заусенцы. Папа сидит в клетке, его запястья накрепко скованы наручниками — он больше не похож на немногословного солидного градоначальника, которым я так гордилась.
— Я ничего не понимаю… — шепчу я, и Артем сжимает мою руку.
Обвинитель и адвокат по
