– Я тебя спрашиваю – ты уяснил? – продолжала настаивать Маша, довольно грубо тыкая его пальцем в плечо.
Я в очередной раз удивилась причудам природы – Соломатькина рука казалась несовершенной копией Машиной. То есть наоборот, разумеется: Машина – совершенной и прекрасной копией его руки, стареющей и темноватой, с едва видными коричневатыми пятнышками, разбросанными здесь и там… Крупка смерти. Так, кажется, называются некрасивые выпуклые веснушки, появляющиеся на руках после сорока лет. У кого даже раньше, у кого чуть позже… Как будто смерть напоминает – легонько, посмеиваясь, о своем неизбежном сроке. Я отвела глаза от его рук и стала разглядывать свои. Вот и у меня одна появилась, и даже две… А ведь еще недавно ничего не было…
– Уяснил, – покорно сказал Соломатько, дрыгая связанными ногами под столом. – Затекли, – смущенно пояснил он под разъяренным Машиным взглядом. – Мария Игоревна… Может, развяжете?
– Это зачем еще?
– Да вот сбегать надо кой-куда. От греха, – Соломатькины вечно грустные глаза с опущенными внешними уголками сейчас смеялись. – Боюсь, беда будет, доченька. Виноват – Мария Игоревна.
– Пойдешь под конвоем, – сдержанно ответила ему Маша, очевидно польщенная такой покорностью, и кивнула мне: – Мамуль, не волнуйся, сама свожу. – Она намазала Соломатьке губы вареньем. – Слизывай. Занятие будет хоть какое полезное для языка твоего. Мам, извини.
– «Я груба, но справедлива», – не удержалась я от реплики в ее адрес, но уж очень трудно мне было выносить это Машино сатанинское состояние, и получила в ответ ее взгляд, полный презрения за скоропалительное предательство. Да еще и поощрительную ухмылку Соломатька!
***
– Понимаешь теперь, Соломатько, во что ты влип? – обрела я наконец дар речи как раз к тому моменту, когда они вернулись.
Понимаю, – почему-то радостно закивал Соломатько, с восторгом глядя на Марию Игоревну, стоя уписывающую за обе щеки бутерброд с сыром.
Со стороны можно было подумать, что Маша ест по меньшей мере семгу или черную икру, – с таким удовольствием мой бедный глупый ребенок поглощал наш сухой паек. Соломатька мы кормили из дачных запасов, но сами, не соблюдая законов жанра, доедали то, что я второпях побросала дома в сумку. Хотя как шантажисты, вымогатели и похитители миллионеров, мы должны были не только есть и пить все, что лежало в холодильнике, но и забрать потом с собой оставшееся. Или уничтожить… Любимый постулат в доморощенной философии Машиного отца: соблюдение законов жанра в любой жизненной ситуации есть залог успеха.
– Поесть и попить в одном флаконе! – провозгласила в этот момент Маша и попыталась влить Соломатьку в рот подозрительное содержание соусника, в котором она до этого что-то старательно размешивала минуты три.
– А пописать в другом? Или в том же? – робко пошутил увернувшийся от соусника Соломатько и тут же сник под ее недоуменным взглядом.
– Ты спрашивала меня: «А какой он, мой папа?» – с удовольствием ввернула я, хотя Маша никогда меня так не спрашивала. – А он вот такой, твой папа.
Маша чуть пододвинулась ко мне, а я, крепко взяв ее за руку выше локтя, прошептала ей на ухо, видимо слишком громко, потому что она даже отпрянула:
– На самом деле хватит издеваться над ним! Остановись! Ты ведешь себя, как недоразвитый трехлетний мальчик – глупо, жестоко и бессмысленно. Мне стыдно! Уяснила, злая девочка Маня?
Услышав такую конфигурацию своего имени, она передернула плечиками, но промолчала. Маша знала, что я так говорю в минуты наивысшей ярости. Сейчас же к внезапной ярости прибавилось одно странное чувство. Невозможное. Я раньше его не знала. Я никогда не знала, что такое родительская солидарность. И Маша своим невероятным чутьем, кажется, что-то поняла. По крайней мере, нос у нее подозрительно покраснел, она резко встала и демонстративно отошла к окну.
«Ну и пожалуйста!..» – говорила Машина гордая спинка с чуть сведенными назад лопатками. Мы с Соломатьком молчали. Маша пару раз для верности горько вздохнула, потом глянула на меня через плечо и неожиданно засмеялась. За ней вслед так же неожиданно засмеялся Соломатько. И только я, как круглая дура, сидела с глазами, полными слез, и старалась, чтобы они, эти дурацкие слезы, не вытекли из глаз, на радость совершенно постороннему человеку, врагу и недоброжелателю, Игорю Евлампиевичу Соломатько.
Вечером мы пили чай порознь. После ужина я сказала Маше, пытаясь, чтобы это прозвучало ультимативно:
– Мне надо поговорить с отцом.
– Поговори, – ответила мне Маша и тоже встала. – Я пойду подышу перед сном.
Я посмотрела на свое отражение в большом окне веранды и подумала, что очень мило выгляжу в Машиных огромных брюках с накладными карманами. Маша взяла их сюда как «запасные», а я их надела сегодня утром – для тепла и вообще, так, на всякий случай. Надо, вероятно, переодеться мне в свои брюки, в которых я приехала, – нормальные черные джинсы. И не распустить ли мне волосы? И, конечно, чуть подкраситься… Я достала косметичку, вынула помаду и тушь, секунду прислушалась к своим ощущениям, положила все обратно и вышла с веранды.
За дверью у Соломатька было тихо и темно. Я приоткрыла дверь и шепотом спросила:
– Соломатько, ты не спишь?
Соломатько сидел в своем углу, привычно игнорируя мебель, и смотрел на меня. Я нажала на кнопку боковой подсветки на стене рядом с собой.
– Я просто так пришла.
Я подождала, пока он переварит мой приход, придумает, как себя вести и что делать дальше. Он действительно посидел так еще минуту-другую, вздохнул, постучал рукой около себя и сказал:
– Садись, Маш, посидим.
Он звал меня Машей в первый год нашей любви. Я была тогда счастлива, глупа и самонадеянна. Наверно, потом и дочку так назвала, в честь того года любви. Маше-то, скорее, пошло бы другое имя, какое-нибудь роскошное: Александра, Виктория, Елизавета – что-нибудь такое звучное, многосложное. Хотя, когда Маша особо зарывается и просит называть ее по имени-отчеству, я радуюсь, что демократичное и труднопроизносимое сочетание Мария Игоревна мешает ей почувствовать себя царствующей королевой, а ей иногда этого очень хочется.
Я присела и стала смотреть на томного Соломатька. Он аккуратно промокнул слезинки в обоих глазах по очереди и негромко высморкался в темно-синий наглаженный платок Наверно, у него, как в прежние времена, в любом кармане можно было найти по носовому платку. Платочки и начищенные ботинки – этим ограничивалось чистоплюйство Соломатька, но впечатление производило. Особенно вовремя подсунутый расстроенной девушке аккуратный мужской платок, с еле уловимым ароматом хорошей туалетной воды.
