Действо начиналось в дальнем конце помещения, где в большой лохани (высотой около четырех футов и сечением более шести футов) из нержавеющей стали покоилось тесто. Ритмично двигаясь, обливаясь потом от сильного жара открытой полыхающей печи в другом конце помещения, один из мужчин левой рукой набирал порцию теста из лохани и бросал на противень, обрезая острым ножом до соответствующей величины. Потом бросал это тесто на покрытый мукой цементный пол магазина, по которому ходили двое босых мужчин.
Второй, сидевший по-турецки на полу и раскачивавшийся в такт произносимым по памяти строфам из Корана, поднимал с пола мокрый кусок теста, обкатывал его несколько раз в горке муки и формировал шарик. Потом снова бросал на пол в более или менее ровном ряду подобных шариков.
Третий поднимал тесто из этого ряда и клал на деревянную доску. Пользуясь длинным деревянным валиком, он раскатывал тесто в плоский блин и несколько раз подбрасывал вверх, подхватывая концом валика. Ловким движением руки он бросал его на выпуклую раму, прикрытую тряпками, которую держал четвертый мужчина.
Этот четвертый стоял в углублении цементного пола. Были видны только его руки и голова. Пол здесь был устлан тряпками, предохранявшими тело мужчины от жара открытой печи. Таким же ловким движением он вынимал готовые уже лаваши.
В тот день мы ждали дольше обычного. Я беспокоилась, как отреагирует Муди.
Когда подошла наша очередь, мы положили деньги, взяли с пола свежеиспеченный лаваш и понесли его домой незавернутым.
По дороге я объясняла Махтаб, что она должна держать в секрете от папы наш визит к Хамиду и разговор по телефону. Но это было излишне: пятилетний ребенок уже мог распознать, кто друг, а кто враг.
Подозрения Муди я попыталась развеять, сказав, что мы стояли в длинной очереди в одной пекарне, но хлеб закончился и нам пришлось идти в другую.
Не знаю, потому ли, что он сомневался в моих словах, или потому, что его напугали письма из посольства, во всяком случае несколько дней муж злился и искал повода для ссоры.
И повод представился, когда пришло письмо на мое имя. До сего времени Муди перехватывал всю адресованную мне корреспонденцию. Однако сейчас он принес мне нераспечатанный конверт. Письмо было от мамы. Первый раз с момента приезда в Иран я держала в руках исписанные ее рукой листки. Муди сел возле меня на полу и смотрел через плечо, когда я читала. Мама писала:
«Дорогая Бетти, дорогая Махтаб!
Очень беспокоимся о вас. Перед вашим отъездом я видела плохой сон. Мне снилось, что он может вас там оставить и не разрешит вернуться. Я никогда тебе об этом не говорила, потому что не хотела вмешиваться.
Сейчас снилось мне, что у Махтаб оторвало ножку. Если что-либо плохое случится с кем-нибудь из вас, виноват будет только он. Все это из-за него…»
Муди вырвал у меня письмо.
– Это чушь! – прорычал он. – Никогда больше ты не получишь от них ни единого письма, и я не позволю тебе разговаривать с ними.
В последующие дни он сопровождал нас по магазинам, а я дрожала от волнения всякий раз, когда мы проходили мимо магазина Хамида.
Муди, пожалуй, забыл, что, кроме Ирана, существует еще иной мир, но последствия его поступков должны были рано или поздно сказаться.
Перед отъездом из Америки Муди бросился за покупками. Я тогда не знала, что на кредитную карточку он приобрел щедрые подарки для своих родственников на сумму более четырех тысяч долларов. Мы также подписали договор на аренду дома в Детройте, но так как никто не вносил хозяину плату в размере шестьсот долларов в месяц, то на данный момент мы уже были должниками.
Втайне от меня Муди снял большую сумму, но не хотел закрывать всех счетов, потому что я определенно заинтересовалась бы его планами. Наш дом был обставлен дорогой мебелью, мы приобрели два автомобиля. Наши счета равнялись нескольким десяткам тысяч долларов, и Муди собирался перевести эти деньги в Иран.
Он не имел понятия о предпринятых мною шагах. Он не собирался оплачивать свои задолженности в Америке. Он не желал вносить деньги в американскую казну.
– Я не заплачу ни цента налогов в Америке, – зарекался он. – Все, конец этому. Они не получат моих денег.
Муди, однако знал, что если он не урегулирует проблему задолженностей, наши поверенные могут в итоге возбудить дело и вернуть свои деньги вместе с процентами и штрафами. Каждый проходящий день сокращал наши счета.
– Твои родители должны все продать и выслать нам деньги, – распорядился Муди, как будто хаос в финансовых делах был моей виной и мои родители были обязаны этим заниматься.
Муди был не способен к действию, и с каждым уходившим днем наше возвращение в Америку становилось все менее реальным. Он осложнил свою и нашу жизнь настолько, что привести ее в порядок стало практически невозможным.
По возвращении в Америку его привлекли бы к ответственности наши поверенные, а я подала бы на развод. И он это хорошо знал.
Но здесь, в Иране, его диплом врача оказался ненужным. Муди не мог выдержать то давление, под которым находился, и это проявлялось в его нарастающей раздраженности. Мы с Махтаб отдалились от него еще более, избегая по мере возможности даже самых незначительных конфликтов. В беспокойных глазах Муди таилась угроза.
У соседей ремонтировалась канализация, и два дня мы были без воды. Росла гора грязной посуды. И, что самое неприятное, я не могла вымыть продукты. Услышав мои жалобы, Маммаль на следующий вечер пригласил нас в ресторан. Мы никогда там не обедали, поэтому ожидали чего-то необычного. Вместо того чтобы заняться ужином, мы с Махтаб готовились к банкету. Хотелось выглядеть как можно лучше.
Мы уже собрались, когда Маммаль пришел с работы, но вернулся он уставший и в плохом настроении.
– Нет, мы никуда не пойдем, – сказал он. Опять та'ароф.
Мы были подавлены. Так мало нам было нужно, чтобы наша жизнь стала немножко светлее.
– Возьмем такси и поедем сами, – обратилась я к Муди, когда мы с Махтаб сидели в холле.
– Нет, не поедем, – отрезал он.
– Почему?
– Я сказал нет! Мы в их доме и не можем идти без них. Они не хотят идти, поэтому приготовь что-нибудь.
Охватившее меня разочарование привело к тому, что я утратила осторожность. Забыв о том, что я совершенно беспомощна в данной ситуации, и давая свободу накопившейся злобе, я ответила:
– Но вчера шла речь о том, что мы выйдем что-нибудь поесть в город. А сейчас Маммаль не хочет идти.
Я стала считать Маммаля основной причиной всех моих неприятностей. Это он пригласил нас в Иран. У меня перед глазами было его лицемерно улыбающееся лицо, и я вспомнила, как он убеждал меня в Детройте, что его родственники никогда не позволят Муди задержать меня в Иране вопреки моей воле.
