Диане было бесконечно жаль Лизу, однако к ее сочувствию примешивалось понимание того, что сестра — полная ей противоположность, и убежденность в том, что собственная ее удачливость является прямым следствием характера. Приветливая, спокойная, привлекательная Диана казалась всем довольной. Легкая загадочная улыбка купидона, которая не сходила с ее уст, и была улыбкой довольства, лучащимся знамением благополучия, здоровья, удовлетворенности, олицетворением радости бытия. Лиза, никогда не блиставшая красотой, с болезнью утратила и прежнюю свою миловидность. Она была умной, конечно, и, по всей видимости, не такой уж слабой, если справлялась с работой учительницы в одной из истэндских школ, от посещения которой Диане делалось дурно. И все же, несмотря на это, Диана ощущала в Лизе какую-то обреченность. Диана диву давалась, что сестра выздоровела. «Лиза ищет себе смерти», — сказала как-то Диана Майлзу. «Лиза ищет себе страданий, — ответил Майлз, — что далеко не одно и то же». «Она настроена мистически и стремится к самоуничтожению», — заключила Диана. «Мазохистка она, это уж точно», — согласился Майлз.
«Я уже пожилая женщина», — думала Диана, оглядывая скользящие мимо, словно погруженные в сон пары. Такая же, как они. Оживление, привнесенное появлением в доме Лизы, улеглось. Уж не дожила ли она, Диана, до того возраста, когда остывшие чувства постоянно требуют обновления? Или сказывается ее испорченность? Она не могла разобраться в себе. Ясно было одно: в ней проснулось волнующее ощущение молодости, которым она обязана неожиданному, чудесному появлению Денби. Конечно, у нее и раньше возникали мысли о Бруно, о Денби, но Денби безотчетно представлялся ей именно таким, каким рисовал его Майлз. Даже после первого появления Денби в их доме она доверчиво выслушивала восклицания Майлза о жирном дураке и клоуне, скалящем зубы. Она не ждала, что будет мгновенно очарована Денби. Это был настоящий сюрприз, в нее словно вдохнули жизнь. Загорелое веселое лицо Денби, его пышная седая шевелюра, подкупающая улыбка уверенного в себе человека стояли у нее перед глазами, пока она молча выслушивала поток саркастических восклицаний Майлза, которому сдержанно сообщила о визите Денби. Образ Денби преследовал ее и в постели.
— Соприкосновение тел — это соприкосновение умов.
— Вы философ, Денби.
— Подумать только, что все эти дурацкие годы мы не знали друг друга.
— У меня такое ощущение, что я знаю вас всю жизнь.
— У меня тоже. Мне кажется, мы с вами одного склада люди. Правда?
— Может быть. С вами мне так легко, никаких тревог. Ведь для женщины моего возраста вовсе не просто позволить себе такой… праздник.
— Легко. То есть что-то легкомысленное, несерьезное?
— Нет, легко — это значит легко. Вы меня смешите.
— Ну и замечательно. Давайте заведем роман.
— Нет, Денби, никакого романа. Я люблю мужа. Я не свободна.
— Ох. А по-моему, это дурной тон — вести такие речи, тайно танцуя с другим мужчиной.
— Боюсь, вы правы, дорогой.
— Позвольте ответить искренностью на искренность: вы причинили мне боль.
— Позвольте отплатить вам признанием, что я взираю на вашу боль с удовольствием.
— Это уже кое-что для начала.
— Нет-нет…
— Вы уже говорили «нет», потом «да», так что я не теряю надежды.
— Напрасно. Мне было приятно, что вам захотелось со мной потанцевать, вот и все.
— Нет, не все, раз уж мы оказались в этом прелестном вертепе.
— Ну, а мы же не грешим на самом деле.
— Так давайте грешить на самом деле.
— Денби, у вас есть кто-нибудь?
— Женщина? Нет.
— Может, у вас другие наклонности?
— Боже упаси. Вы меня прямо в краску вогнали.
— Значит, так-таки и никого?
— Так-таки и никого. Была одна девочка, но она уехала в Австралию. Я скучаю.
— Бедный Денби. Только, по-моему, не стоит придавать значения всем нашим чувствам и помыслам.
— Моим стоит, поскольку они обращены к вам. И как вы собираетесь с ними обойтись? Вы же понимаете, что я увлечен вами?
— Мне уже под пятьдесят. Такого не бывает.
— А мне за пятьдесят. Значит, бывает.
— Вы все осложняете. Просто на какое-то мгновение я почувствовала себя снова молодой.
— Это из-за музыки. Здесь все принадлежит прошлому. Мы встречаемся с нашей молодостью. Я тоже чувствую себя молодым, точнее, человеком без возраста.
— Без возраста? Да. Вы очень привлекательны.
— Ну так заведем роман?
— Нет-нет.
— Не собираетесь ли вы рассказать обо всем Майлзу и после этого написать мне записку, что мы не должны больше видеться? Если вы это сделаете, вот тогда я действительно все осложню.
— Нет, конечно, я этого не сделаю, это вам не грозит. Но все должно быть спокойно, пристойно, романтично.
— Не понимаю я этих слов. Вы имеете в виду шоколад, цветы?
— Я имею в виду что-то вроде романтической дружбы.
— Романтической дружбы между мужчиной и женщиной не бывает. Я хочу тебя в постели.
— Вы не влюблены в меня по-настоящему, и я в вас — тоже. Мы слегка увлеклись друг другом.
— Нам пока рано говорить о любви. А что же плохого в том, что мы увлеклись друг другом? Откровенно говоря, я не из тех, кто часто увлекается.
— Поддавшись искушению, мы потеряем самое существенное друг в друге, а получим самое несущественное.
— Ну вот, теперь уж ты ударилась в философию. Я провожу тебя домой?
— Нет.
— Майлза еще не будет, слишком рано.
— Нет.
— Диана, мне бы хоть на минутку остаться с тобой наедине. Я хочу тебя поцеловать.
— Нет.
— Найджел!
Три часа, страшный омут ночи. Бруно спал. Ему снилось, что он убил кого-то, женщину, но он не мог вспомнить, кто она, он зарыл ее в саду перед домом в Туикенеме, где провел детство. Прохожие останавливались, смотрели туда, где зарыто тело, показывали на это место пальцами, и Бруно с ужасом заметил, что очертания тела ясно проступают на земле красноватым мерцающим абрисом. Потом был суд, и судья, которым оказался Майлз, приговорил его к смерти. Бруно проснулся с бьющимся сердцем. Когда он уразумел, что это был сон, ему полегчало, но минуту спустя он подумал, что, в сущности, так оно все и есть. Он приговорен к смерти.
В комнате с плотно задернутыми шторами царила смоляная тьма, но время можно было узнать по часам с фосфоресцирующими стрелками. Бруно протянул руку, чтобы включить свет, однако лампы рядом не оказалось. Ее, должно быть, перенесли со столика у кровати на стол, который стоял у окна. Порой Аделаида, закончив уборку, забывала поставить лампу обратно. В одиннадцать часов Найджел погасил свет. Бруно лежал, прижав руку к груди. Его сердце бешено колотилось, неровно, с перебоями — как если бы бегун бежал что есть мочи и все время спотыкался. Бруно мучила острая боль в области сердца, к тому же грудь его точно обвили проволокой, которую стягивали все туже и туже. Он шевельнул ногой внутри каркаса, собираясь встать и отыскать лампу, но слабость была так велика, что он не смог двинуться, а левую ногу свело судорогой. Чтобы облегчить боль, он попытался потереть одну ногу о другую. Вот и настало это время, думал Бруно, время беспомощности, неподвижности, ночных горшков: время халата. Подумать только, что ему никогда больше не понадобится халат! Халату предстоит быть сторонним наблюдателем, ожидающим своего часа. Но это же абсурд. Он и прежде чувствовал слабость, и она проходила. Жизнь — это вереница всяких неприятностей, которые проходят. За исключением той одной, последней, которая не пройдет.
