— Почему мне?.. — растерялся цыган.
Они стояли рядом с повозкой. Ветер гнал облака на восток. Медведь покачивался, уже успокоившийся, и тянул к ним лапу, узнав хозяина.
— А ты бы хотел, чтобы мы закопали их вместе с ним? Возьми — они вам еще пригодятся.
— Но почему мне, а не тебе?
— Я уже взял свою долю.
Поверив его словам, цыган взял деньги и спрятал в карман.
— Только ничего не говори о них Долорес, — посоветовал парень, прежде чем уйти. — А лачугу эту сожги. Пусть думают, что ночью в нее попала молния.
Он прошел на место, где они закопали насильника: вода и ветер уже замели все следы. Чувствуя страшное изнеможение, он повернулся и медленно зашагал к дому.
Облака рассеивались, и ночное небо открывалось над его головой. А в тот момент, когда месяц показался на нем, Чезаре вынул из кармана серебряные часы. Фигурка женщины со струящимися волосами олицетворяла Фортуну — богиню Судьбы. Он нажал кнопку, крышка открылась, и невидимый механизм заиграл мелодию, звонкую и чистую, как детский смех.
Много лет спустя он узнал, что это «Турецкий марш» Моцарта, и эта мелодия запала в его душу навсегда. Она стала символом того первого сведенного им счета. Было ли это возмездием или правосудием — кто возьмется судить?
Об исчезновении Энрико Пессины, владельца бараков за Порта Тичинезе, где начинались «серые районы», наполовину сельские, наполовину городские, которые нарождались тогда на промышленных окраинах, писали газеты, его искала полиция, но все напрасно. Этот человек, которого никто не любил, а многие ненавидели и боялись, исчез бесследно. Несколько дней о нем говорили все, в том числе и девушки в отделе упаковки фармацевтического общества Акилле Кастелли, где работала Джузеппина, но вскоре напрочь забыли.
Узнав об его исчезновении, Джузеппина так перепугалась, что едва не лишилась чувств. Она сразу вспомнила предсказания Раттаны и поняла, кто за нее отомстил. Не иначе, как он сам, этот внушающий ужас священник в поношенной рясе, со сверкающим взглядом и какой-то магнетической силой. Любой, кто узнал бы о его предсказании, согласился бы с ней. Истории об этом лишенном духовного сана священнике знал весь Милан. Как-то кондуктор в трамвае, придравшись к чему-то, предложил ему выйти. «Я выйду, — ответил ему Раттана, — но твой трамвай не сдвинется с места». И в самом деле, вагон как встал, так и ни с места — пришлось отправить его в ремонт. В другой раз кто-то спилил несколько деревьев на его участке, чтобы наколоть дров на растопку. Узнав об этом, священник воскликнул: «Пусть из этих деревьев, что он украл у меня, он сколотит себе гроб». И действительно, вор слег в постель со злокачественной лихорадкой и вскоре скончался.
Она помнила, что сказал ей священник Раттана: «Жизнь у тебя будет нелегкая. Увидишь цвет своей крови еще до времени. Близкие тебя покинут. Один лишь спасет и отомстит за тебя».
Сам же Чезаре с той страшной грозовой ночи не позволял себе даже вспоминать про Энрико Пессину. Для него этого человека никогда не существовало: так мы прихлопываем комара, который насосался нашей крови, через минуту уже не помня о нем.
Стояло лето, на редкость погожее, ясное и спокойное — о таких с грустью вспоминается, когда набегают облака. Полет ласточек в чистой лазури, пчелы, жужжащие вокруг цветов, веселые детские голоса, аппетитные запахи, которые исходят даже из самых бедных домов, — все дышало довольством и спокойствием.
Было солнечное июльское воскресенье, но свежий северный ветерок ласкал кожу. Белье, развешенное на заре на лугу перед прачечной, уже высохло и сияло чистотой. Чезаре собрал его на тележку, аккуратно сложил и разместил по порядку в шкафах, предназначенных для чистого белья. Он работал голым по пояс, с удовольствием греясь на солнце, которое слегка припекало плечи, в то время как прохладный ветерок их освежал. Мускулы перекатывались под его бронзовой кожей, густые волнистые волосы падали на лоб. На душе было легко и спокойно, дело спорилось в его руках.
Закончив работу, он закрыл на два оборота тяжелую дверь прачечной и перешел на другую сторону улицы, чтобы отнести хозяйке ключ. Она жила в своем домике здесь же неподалеку.
Чезаре постучал раз, постучал другой, но ответа не дождался. Он толкнул створку, и дверь открылась. За нею был маленький темный коридор, в конце которого еще две двери: в гостиную и в кухню, а дальше — лестница, ведущая на второй этаж. В этой полутьме ощущался вкус достатка и довольства, волнующий аромат каких-то специй и весенних глициний.
— Синьора, — позвал он. — Это я, Чезаре.
Послышался шорох легких шагов, и вскоре вдова появилась на верхней площадке лестницы, наклонившись через деревянные перильца вниз. На ней была лишь тонкая батистовая рубашка, перехваченная в талии пояском.
— В чем дело? — спросила она.
— Ключ, — ответил парень, глядя снизу вверх и пытаясь дотянуться, чтобы передать ей его.
Женщина разразилась веселым смехом.
— И ты думаешь, я так смогу взять его?
— Нет, но… — Чезаре был смущен и растерян, ибо эта красивая спелая женщина давно волновала его.
— Хорошо запер? — осведомилась она.
Чезаре протянул ей в ответ ключ.
Она улыбнулась его замешательству.
— Я не спрашиваю, есть ли у тебя ключ, — весело сказала она, — я спросила, хорошо ли ты запер. — У нее был теплый низкий голос, полный жизни и ласкающий слух.
— Я запер, — ответил Чезаре хрипло, ощущая, что у него пересохло в горле.
— Ну, иди сюда. — Она была польщена замешательством парня, выдававшим его чувства к ней. Ей нравилось дразнить его невинную чувственность, ощущать мальчишески скованную, но нешуточную страсть. — Ну иди. Чего же ты стоишь?
— Я? — удивился он.
— Ты, конечно. Кому же я еще говорю?
Чезаре начал подниматься по лестничному маршу, который отделял его от площадки, где стояла вдова. На четвертой ступеньке он споткнулся. Хозяйка разразилась искренним смехом. Чезаре побагровел, услышав над головой ее смех. Он уже почти ненавидел эту самоуверенную женщину, которая насмехалась над ним. Ее тонкая батистовая рубашка показывала больше, чем скрывала, а шея и руки были голые до самой груди.
— Иди же, голубок, — подбодрила она его снова. — Иди, не робей.
Когда Чезаре поднялся, она взяла у него ключ и повесила на гвоздь вместе с другими. Ее белая кожа казалась жемчужной в сиреневой полутьме, а этот странный запах специй и весенних глициний, который он уловил в коридоре, исходил от нее самой.
— Пошли, — сказала она, понизив голос таинственно, и улыбнулась при этом, словно готовя какой-то сюрприз.
