— Хорошо. Завтра я не смогу. У меня дела. Давай послезавтра.
— Договорились.
— Сейчас извини, мне надо укладывать дочь.
После разговора я еще больше не в себе, чем был до этого. В душе полный раздрай, в голове колокольный звон, а на губах, несмотря ни на что, расползается улыбка.
У меня есть дочь. Кнопка с такими же глазами, как у моей матери. Дочь от Женечки, которой хочется надавать по жопе за то, что утаила такую важную новость. Я злюсь так, что искры из глаз, и готов крушить все на своем пути, но вместе с тем ощущаю давно забытое чувство — счастье.
И плевать, что Женя так ворчит и кусается. Все равно я теперь никуда из их жизни не уйду и не отпущу их.
Скорее бы развестись, забрать опеку над сыном и попробовать восстановить то, что сам когда-то и сломал. Пусть из благих побуждений, но все-таки сломал.
Глава 11
Женечка
На следующий день я была просто никакая. Новый год на носу, надо готовиться, искать интересные подарки, тоннами скупать мандарины и ходить по дому, исключительно обвешавшись мишурой. Так, наверное, выглядит предновогодняя пора у всех нормальных людей. Разве что без мишуры, хотя не факт.
У меня же никакого праздничного настроения нет и в помине. Какие мандарины, когда вся жизнь похожа на бешеный калейдоскоп, и просто не успеваешь следить за изменениями?
После разговора с Денисом я не могла успокоиться, все не верила, что теперь ему известна правда. Казалось, что это просто сон, какой-то странный, фантастический сон.
Меня одновременно и трясет, и стопорит, и холодно, и жарко, и реветь охота от отчаяния, и какая-то дурацкая иррациональная надежда.
Он разводится…
Мне-то какое дело?
Разводится…
Можно подумать, я приму его после всего произошедшего.
Разводится! И хочет видеть Маринку!
Зачем так щемит за ребрами? Я не понимаю. Дышать даже больно.
Смотрю на спящую дочь и понимаю, что на самом деле хочу, чтобы они лучше узнали друг друга. Маринка так мечтала о папе, а Орлов, как бы он меня ни обидел, хороший отец. Из тех редких мужиков, которым не наплевать на детей. Я видела, как он общался с сыном, видела интерес, заботу. И, черт побери, я хочу того же для Марины. И я уверена, что он даст ей это. В полном объеме, от и до.
Так, может, тогда стоит заткнуться, запихать поглубже свою боль и обиды и попытаться начать с ним общаться? Внутри протест, но что там Лана говорила про гордыню? По-моему, это как раз она.
В общем, я рефлексировала весь день, ела шоколадки и смотрела в окно, прыгая из состояния «я со всем справлюсь» в состояние «все, капец, не знаю как жить дальше».
А потом все поменялось. За какую-то долю секунды.
Мне позвонили из полиции и попросили прийти, чтобы уточнить моменты по моему обращению. Ну как попросили… сказали «ждем вас через час в участке». Вот и все.
Делать нечего. Собравшись, поплелась туда, совершенно не рассчитывая на какой-то конструктивный исход, но и предположить не могла, что столкнусь там нос к носу с Седовым.
Он, как всегда, в строгом костюме и с абсолютно спокойным выражением лица. Приветствует меня холодным кивком, в ответ я просто отворачиваюсь. Мне некомфортно находится здесь, да еще и рядом с ним.
Сажусь на лавку и старательно изучаю содержимое своей сумочки, ищу там что-то, перекладываю. Что угодно, лишь бы не смотреть на мужчину, который, привалившись к стене, лениво наблюдает за моими жалкими потугами казаться сильной и уверенной. Дежурный в форме неторопливо прохаживается по коридору, бросая на нас ничего не выражающие взгляды, но когда оказывается достаточно далеко, Седов подается вперед и тихо спрашивает:
— О чем ты думала, когда писала свое идиотское заявление?
— О том, чтобы ты от меня наконец отстал!
Снова садится и насмешливо спрашивает:
— Всерьез считаешь, что это поможет?
— Поможет, — киваю, но уверенности никакой.
— Ну-ну, засекай, через сколько я оттуда выйду, — он поднимается с места, потому что его как раз приглашают в кабинет, а я, как дворняжка, остаюсь ждать на лавочке.
Мне очень хочется верить, что его сейчас прижмут, докажут вину и как минимум запретят ко мне приближаться на пушечный выстрел. На компенсацию морального ущерба я не рассчитываю, но тоже не помешала бы.
Проходит полчаса, час. Я уже начинаю встревоженно посматривать на часы, недоумевая, почему так долго. Нет, я не против того, чтобы этого гада задержали или вообще бросили в обезьянник, но на душе неспокойно и гадко. И почему-то с каждой секундой все больше угасает надежда на счастливый исход этой затеи.
Когда минут через пятнадцать заветная дверь все-таки открывается, я уже сижу как на иголках. Мне очень хочется увидеть Константина Олеговича под конвоем в кандалах и с самым печальным выражением холеной морды, желательно с подбитым глазом и без зубов, но это только мои мечты. Потому что появляется он вполне себе свободный, уверенный и с затаенной насмешкой в наглых глазах. Проходит мимо меня, едва смерив взглядом, а следом за ним идет инспектор — тот самый, который меня допрашивал, и выглядит он совсем иначе. И улыбается, и согласно кивает, и разве что хвостом не крутит перед Седовым. Провожает его до дверей из отделения, а потом возвращается обратно, на ходу небрежно обронив:
— Заходите.
У меня все обрывается внутри.
Отмазался! Сто пудов отмазался!
В кабинет я захожу, как на казнь, присаживаюсь на край стула и боюсь дышать. Идея накатать заявление на босса внезапно кажется наивно-глупой. Где я и где он?
— Вы с ним поговорили? — спрашиваю без особой надежды.
— Да. Поговорили и многое прояснили, — недовольно поджимает губы.
И что-то подсказывает, что недоволен
