— Я сказал, успокойся и не позорь меня.
— А я сказал, убери руки.
— Егор.
— Отвали, пап.
Не получается у меня по-хорошему, вырываюсь и, наплевав на обращенные на меня несколько пар глаз, бегу к выходу.
Только бы догнать, только догнать.
Идиот долбанный. Она же… черт.
В последний раз я себя так паршиво чувствовал, когда Белый в аварию попал, а я ни хрена не предотвратил.
Я же ей три дня назад в трусы лез, в верности практически клялся. Она же не понимает ничего совершенно, не знает. И со стороны это все, должно быть, выглядит п*здец как хреново.
Выбегаю из зала, осматриваюсь, в коридоре пусто, благо путь только один.
Александровну нагоняю почти у самого выхода в холл.
Хватаю грубо за предплечье и тяну на себя.
— Пусти, пусти меня, слышишь, — она вырывается, колотит меня свободной рукой, не разбирая куда бьет. И мне больно, правда больно, только не от ударов ее маленького кулачка, а от слез ее, из глаз льющихся. Меня просто корежит от вида ее беспомощного, от того, как смотрит на меня, от разочарования в синих глазах.
— Перестань, успокойся, Ксюш, это не то, слышишь, это не то, что ты подумала.
— Я ничего не думала, Волков, просто отпусти меня, — она снова пытается вырвать руку, голову отворачивает, я ведь в глазах ее тот еще подонок.
Притягиваю ее к себе, обнимаю так крепко, как только могу, не позволяю отстраниться. От нее пахнет фруктами, и я в очередной раз теряю связь с реальность от одного лишь запаха своей Александровны.
— Отпусти меня, — шипит моя злючка и в следующее мгновение я готов выть от боли.
И это нихрена не метафора. Мне действительно больно, потому что Александровна, зараза такая, вполне себе реально меня укусила. За грудь, мать его, она укусила меня за грудь.
Это вообще, как называется?
— Хрен с ним, на первый раз прощаю, — шепчу ей на ухо, — второй раз проделаю тоже самое с тобой.
Перемещаю обе руки на ее талию, сжимаю с силой ладони.
— Пусти! Я тебе не…
Затыкаю ей рот поцелуем. Скот я все-таки. Ведь нужно поговорить, объяснить, а я язык ей в рот проталкиваю и кайфую, потому что она опять не может мне сопротивляться. Одной рукой зарываюсь в ее охрененные волосы, надавливаю на затылок, не давая никаких шансов на то, чтобы отстраниться. Рискую, сильно рискую, потому что как показала практика, зараза моя, вполне себе зубастая.
Но она не кусается, со стоном каким-то обреченным, включается в поцелуй.
Черт. А мне от нее башню сносит, я же прямо здесь ее, прямо сейчас, в этом коридоре залюблю.
С трудом отрываюсь от ее губ, хватаю за руку и тащу в сторону стойки регистрации.
Сердце стучит так, словно сейчас нахрен из груди выскочит.
— Волков.
— Помолчи, Ксюш, просто помолчи.
Она, видимо, все еще в каком-то шоке, потому что и правда молчит. И даже когда я, едва сдерживаясь, беру карту от номера и расплачиваюсь, продолжает молчать. Из ступора выходит лишь когда мы из лифта на нужном этаже выходим, и я ее в номер тащу, не обращая внимания на протесты.
— Егор, отпусти меня, слышишь, я не пойду, не хочу, — она тормозит, вырывается.
— Ксюша, — останавливаюсь у нужного номера, беру ее за подбородок, заставляю смотреть в глаза.
— Не надо, — она отворачивается, — я не хочу. Возвращайся к своей спутнице, — говорит почти неслышно. А я понимаю, насколько сложно даются ей слова и какой я все-таки идиот.
Что я творю?
— Ксюша, — притягиваю ее к себе, — она не моя, свое у меня с собой, — улыбаюсь, целую уголки ее губ, опускаюсь к шее.
Не могу просто, умом тронусь.
— Не надо всего этого, Егор, ты слышишь. Все это ошибка и …
— Заткнись, Ксюш, просто помолчи.
Прикладываю карту к электронному замку, открываю и втаскиваю в номер свою Александровну. Закрываю дверь и прижимаю малышка к деревянной поверхности.
— Есть только ты, понимаешь, только ты и никого больше.
— Никого? — выплевывает злобно. — Видела я твое шикарное «никого», с ногами от ушей и мило поправляющими твою одежду, наманикюренными ручками.
Кажется, она сама от себя этого не ожидала. А я улыбаюсь, как дурак.
— Это, конечно, прекрасно, что ты меня ревнуешь, но нет, Ксюша, мое сейчас при мне. А это так, чужое.
— Не делай из меня дуру, Волков, я прекрасно знаю эти женские штучки, я не слепая, так не трогают чужих мужчин.
— Не трогают, — соглашаюсь, — это в прошлом, Ксюш.
— То есть все-таки что-то есть?
— Было.
— Отпусти.
— Ксюш, ну хватит. Я же правду тебе говорю, ну было и было. Сто лет назад.
— Тебе только восемнадцать, Волков!
— И че? Я, по-твоему, девственником быть должен. Извини, Ксюш, не получится, я уже года три как живу вполне себе здоровой половой жизнью. Да-да, детки нынче шустрые, — шучу и провожу пальцем по ее губам. — Не ревнуй, Ксюш, не надо, я же твой весь, с потрохами, неужели не видишь? Я тебя хочу, Александровна, только тебя.
Веду ладонью вдоль ее бедра. Охрененное на ней платья и разрез на бедре то, что надо. Она вздрагивает от прикосновения к голой коже, дышит шумно. Вывожу круги, цепляю резинку чулка.
— Чулки, я щас сдохну, просто сдохну.
Она дрожит. Мать его, снова дрожит. Уже не от страха и не от обиды. И я готов орать от восторга, потому что ее также на мне клинит, даже если не осознает, себе признаться боится, а хочет меня. И убедиться в этом мне труда не составляет, веду ладонью выше, Ксюша сжимается, сводит ноги.
— Не делай так, малыш, не надо.
Просовываю руку меж напряженных бедер, касаюсь тонкой полоски трусиков. Влажная. Моя нереальная девочка, влажная.
— Егор, выдыхает тихо, практически капитулируя.
А я понимаю, что тронусь просто, если не попробую ее, если не сделаю с ней это.
Опускаюсь перед ней на колени, запрокидываю голову, цепляю ее поплывший взгляд.
— Ты…ты чего…
— Тшш, тебе понравится, Ксюш.
Как бороться с тараканами?
Егор
— Ты такая красивая, пиздец просто, Ксюш.
Смотрю в ее подернутые дымкой глаза и кайфую. Она молчит, только губы нервно кусает и смотрит на меня так, что меня на части рвет, и как бы ни старалась она, как бы ни хотела скрыть очевидное, ее реакция на мои прикосновения лучше всяких слов отражает истинное ко мне отношение. Она меня хочет, также как и я ее, может, не признаётся самой себе, противится, потому что в ее слишком правильной голове все это неправильно, но хочет.
— Красивая, — повторяю.
Ладонью поглаживаю оголенную часть ее бедра, приятно черт возьми. Александровна моя, такая нежная, мягкая, и пахнет так одуряюще, что я без всякого преувеличения готов ее сожрать просто. Меня же клинит на ней конкретно так и тот факт, что эта зараза правильная меня ревнует, просто башню сносит.
Продолжаю гладить свою малышку, нежно, осторожно, не напирая, усыпляя внимание, стягиваю с маленьких, до безобразия красивых ступней, туфли. Она позволяет, напрягается немного, но позволяет, а сдержаться не в состоянии просто, закидываю ногу на свое плечо и покрываю ее поцелуями, двигаясь выше.
— Егор, подожди.
Ну вот, зачем ты только очнулась? Усмехаюсь, не позволяю ей даже двинуться, языком провожу по оголенной, внутренней части бедра. И собираюсь уже продолжить, окончательно развратить свою Александровну, когда в кармане начинает вибрировать телефон. Мне даже смотреть на экране не нужно, чтобы понять, кто решил сорвать мне столь приятный вечер.
Вздыхаю, отпускаю Ксюшу и поднимаюсь на ноги, знаю, что, если не отвечу, он не отстанет. Ксюшу звонок отрезвляет окончательно, нервно дернув головой, она поправляет платье, и тянется к туфлям. Смешная. Кто ж тебя отпустит, малышка? Одной рукой хватаю ее за талию и прижимаю к себе, другой вытаскиваю из кармана телефон и подмигнув Александровне, отвечаю на звонок.
— Да, пап.
— Ты где?
— В Караганде, — бесит.
— Не хами.
— Я занят, пап.
