— Не думай ни о чем, и о глупостях всяких не думай.
— Так нельзя, — выдыхает тихо и смотрит так доверчиво, что меня ломает просто, на части рвет. И хочется орать: моя, моя, моя.
— Со мной можно, Ксюш, со мной все можно.
Прежде чем она успевает опомниться, опрокидываю ее на кровать, нависаю сверху, и, черт возьми, просто наслаждаюсь видом своей Александровны. Губы припухшие, порозовевшие щеки, темные волосы, разметавшиеся по подушке. Красивая до умопомрачения, ну как тут сдержаться?
Набрасываюсь на ее губы словно одержимый, она больше не отталкивает, осторожно, неуверенно кладет руки на мои плечи, с ума меня сводит своей доверчивостью, податливостью. Целую ее и понимаю, что мне мало, что хочу видеть, как ей хорошо, хочу, блин, слышать ее стоны. Чтобы забылась, чтобы просто отдалась нашему с ней безумию. Отрываюсь от губ, нависаю над ничего не понимающей Александровной, усмехаюсь и начинаю покрывать поцелуями ее лицо, шею, ключицы, спускаюсь ниже. Я готов покрывать поцелуями каждый миллиметр ее кожи, медленно изводить свою малышку, но не сейчас, не сегодня, ибо слишком велики тараканы в ее голове. Стягиваю маленькие черные трусики, почему-то уверен я, что не в ее они стиле от слова совсем. Ее я в других трусишках представляют, простеньких совершенно, потом проверю свою догадку.
Резко развожу в сторону стройные ножки, именно ножки, она же вся такая маленькая, хрупкая, нежная. Одуреть просто можно. Зависаю на несколько долгих секунд от потрясающего просто вида. И, кажется, даже слюной истекаю. Моя, Ксюша, Александровна моя невероятная, везде красивая. Смотрю на розовую сердцевинку и понимаю, что сдохну, просто сдохну, ну как тут не попробовать.
— Егор, я… не надо, это же… — она приподнимается на локтях, краснеет, словно девственница, губу прикусывает. В общем-то девственница и есть, практически. Она же не знает ничего, не умеет.
Гондон ее бывший, штопанный.
— Легла обратно, руки на простыню… — грубо, да, зато отрезвляюще, я тут стараюсь вообще-то.
— Я…
— Кайфуй, Ксюш, в этом нет ничего плохого, — подмигиваю, и предупреждая ее дальнейшее сопротивление, касаюсь языком розовой плоти.
Вообще ни разу ничего подобного не делал, не тянуло, а с ней хочется. С ней вообще всего хочется. Много. Долго. Чтобы нахрен голос срывала. Понятия не имею как надо, но ее реакция дает понять, что делаю все правильно. Раздвигаю губки, и ныряю в нее, в свою девочку, дурея от запаха ее фруктового, сладкого.
То ли я умом тронулся окончательно, о ли она реально вся такая фруктовая у меня. В очередной раз на нее зверем набрасываюсь, не умею, не знаю как, просто делаю, на инстинктах. Лижу ее, крепко удерживая норовящие сдвинуться ножки, и дурею, рассудок теряю от вкуса ее. Хочу. Хочу. Хочу. Только ее хочу. И реакция ее меня только подстегивает. Сука. Какая же она красивая, вкусная, моя.
Она дрожит, постанывает тихо, сдерживается, потому что в голове у нее все еще эта дурость, не ясно откуда взявшаяся. Ну какая шлюха? Стал бы я шлюху вылизывать. Да никого бы не стал, а ее — да. Она, конечно, сопротивляться пытается, но я чувствую, что ей нравится, по дрожи, по реакции ее, по тому, как простыню в кулачках сжимает. И это заводит, понимание, что ей нравится заводит так, что крышу просто сносит и искры из глаз сыпятся. И когда она кончает, вскрикнув, начинает дрожать, в спине выгибается, я едва сдерживаюсь, чтобы не опозориться вот так просто, прямо в трусы. А потом глажу ее, целую, слизывая отголоски оргазма и, черт возьми, мне охренеть как это нравится.
После поднимаюсь выше, ставлю руки по обеим сторонам от ее головы, смотрю на свою малышку и не могу сдержать улыбки. Она снова краснеет, с ума меня сведет. Не выдерживаю, наклоняюсь и снова целую.
Кажется, я готов целовать ее всю жизнь.
Сюрпризы только начинаются
Егор
— Может ты перестанешь лыбиться, как дебил? — сквозь шум в ушах до меня доносится недовольное бурчание Белого, и я понимаю, что опять ушел в себя, в мысли о ней.
— Не завидуй, — усмехаюсь, откидываюсь на спинку стула и продолжаю глупо улыбаться, пока препод, толковый, надо признать, мужик, старательно пытается донести до абсолютного большинства вполне себе простые, но, очевидно, не для всех, вещи.
По крайней мере я всегда считал, что алгоритмизация — это почти как два плюс два, база, которую ты просто не можешь не понимать, как оказалось — можешь. И глядя на Хасанова, который битый час пытается донести очевидные вещи до хлопающих глазами студентов, мне становится смешно и в тоже время грустно. Жалко мужика, у него уже испарина на лбу выступила и глаза бешенством налились, из последних сил держится.
И зачем только нужно было поступать на одну из самых сложных программ, если даже базу не тянешь. Мне пары дней хватило, чтобы понять — добрая половина группы здесь лишь потому, что конкурс небольшой и поступить было проще простого. На что надеялись только? На то, что ВУЗ не столичный и требования будут не столь высокими? Глупо.
— Никитина, вам настолько неинтересно? Или быть может вы все знаете?
Не сразу понимаю, что он прекратил объяснять тему и теперь обращается к девчонке, зачем-то севшей за первую парту и умудрившейся задремать. Соня, кажется, вроде староста даже. С ней мне как-то познакомиться не удалось, странная она, нелюдимая, затюканная какая-то.
— Нет, Заур Халилович, простите я…
— Спать, Никитина, нужно ночью, а не на паре.
— Я…
— Свободна.
— Что?
— Свободна говорю, можешь идти отсыпаться, раз ночью времени нет, пропуск отработаешь.
— Но я, вы не можете меня просто выгнать! — слишком громко возмущается Никитина, настолько, что даже я понимаю: зря, очень зря.
О Хасанове легенды ходят, лучше бы просто молча вышла, проблем бы меньше было.
— Девочка, я тебя и отчислить могу, свободна, я сказал!
Наблюдаю, как резко поднявшись на ноги, Соня начинает нервно закидывать вещи в рюкзак, после чего разворачивается и буркнув что-то себе под нос, что-то, что явно доносится до слуха Хасанова, судя по перекошенному от гнева лицу, выходит из аудитории, напоследок громко шарахнув дверью.
— Есть желающие последовать за Никитиной? — интересуется Хасанов, окидывая взглядом присутствующих.
Гробовая тишина вместо ответа явно его удовлетворяет, и он, как ни в чем не бывало, продолжает тему. А мне отчего-то становится жалко девчонку, явно ведь нарвалась на неприятности. И судя виду ее внешнему, она совсем не из гламурных цац, оказавшихся здесь благодаря обеспеченным родителями, и вряд ли у нее имеются хоть какие-то рычаги давления. Да и Хасанов не похож на того, кто станет прогибаться, вон, даже Белый молча информацию впитывает, пусть и не нужно ему это, а все равно язык в жопу засунул, даже подтрунивать перестал.
Следующие полчаса никто даже шевелиться лишний раз не решается, только разве что лекцию за Хасановым записывают, даже Белый строчит, и я, на удивление, тоже. Бывают люди с такой бешеной энергетикой и неоспоримым авторитетом, и каким бы до хрена гением ты ни был, а рядом с ними чувствуешь себя в дерьмо опущенным. Вот Хасанов из этой категории. И, если бы все мысли мои сейчас не были забиты Александровной, я бы, может, сейчас тоже от страха срался.
Все же есть в моем помешательстве плюсы, определенно есть.
Даже несмотря на то, что меня ломает дико от того, что ее не вижу, не чувствую, не трогаю. А хочется, до боли в яйцах хочется. Вообще не понимаю, откуда только силы в себе нашел отпустить ее после нашего маленького приключения в номере отеля. Просто понимал, что надо, что нельзя на нее давить, потому и отпустил, само собой, доставив домой в полной безопасности и проводив практически до самой двери. И с одной стороны вроде правильно все сделал, дал ей время осознать и отдохнуть перед предстоящим рабочим днем, а с другой чувствую себя идиотом последним, потому что мог ведь настоять, надавить, уговорить остаться и хрен с ней с работой, хрен с ним с универом.
