В круге первом. Там, где зачинались его книги. Там, где из пыли, мусора, сора, как сказал поэт, деревянного чурбака замысла рождалась история. Обтачивалась, филировалась, фрезеровалась и хоть до конца, до мига, когда она вздохнёт и пробудиться как нечто законченное и совершенное было ещё далеко (по его мнению). Уже сейчас биение его живого слова дышало в ней, дрожало, замирало и остро отдавалось во мне.
Может, я заранее им пропиталась как корж ромом в торте, что испекла для нас трудяжек-то Зина. У Зины, правда, вышло всего в меру, а вот я как торт у нерадивой хозяйки форму не держала. Расклякла, размокла в терпком настое его дьявольской харизмы. И моё сердечко, кажется, набило мозоли о рёбра, не унимаясь от волнения ни днём ни ночью. Ткни пальцем в любую эмоцию по алфавиту от А до Я, тронь любую струну на арфе моей души — ни одна из них не осталась не обласканной рукой этого опытного арфиста. Я смеялась и плакала, негодовала и умилялась, любила и ненавидела, господи, чего я только не делала за эти дни. Девственность и ту теряла два раза.
Дважды мы переписывали сцену, где юная камеристка коронессы пала в объятия опытного соблазнителя. И покорилась его напору за тонкой перегородкой спальни самодержицы, страшно рискуя: услышь госпожа их сладострастные стоны и не сносить ей головы. Но она отдавалась Бессу, главному герою романа, со всей страстью неопытной души, не думая о последствиях. Он зажёг в ней такой огонь, что не сгореть в нём казалось страшнее, чем лишиться головы.
Во мне этот огонь горел в пунцовых щеках, дрожащих пальцах, без устали стучащих по клавиатуре, и пульсировал много ниже, где-то между привычно скрещенных ног.
Щёки мои, цветущие как тот алый цветок потерянной невинности, Данилов видеть не мог. Но по неровности дыхания, по сбивчивости клавиш, фокстроту ног под столом, явно понимал, что даются мне эти сцены непросто. Вот только вовсе не собирался меня щадить.
— Не люблю девственниц, — устало откинулся он в кресле, словно не его герой, а он сам отстоял только что две смены в горячем цеху, дефлорируя по второму разу камеристку (первый вариант, как обычно, ему не понравился). И отчасти это было правдой.
Я привычно застучала по клавишам и замерла на полуслове: а ведь он, кажется, не о герое, а о себе.
— Писать или вообще?
— Особенно писать, но и вообще, — ответил он, лёжа затылком на спинке. — Мне нравятся женщины искушённые. Которые знают, что им нравится и чего они хотят. Я, видимо, стал слишком ленив, — усмехнулся он, — чтобы возиться с невинным созданием. И писать эту наивность и неопытность такая мука. — Он сел, скрипнув креслом. — Кому-то нравится. Мне — нет. И я как бы это уважаю, — он слегка скривился, — но… мне неважно сколько мужчин у неё было «до». Главное, чтобы «после» остался только я — вот это мастерство, — улыбнулся он.
Я нервно кашлянула. И на всякий случай всё же стала записывать всё, что он сказал в файл с черновиками, а то он потом вспомнит, захочет куда-нибудь вставить…
— Тебя что-то смущает? — спросил он, оборвав мою работу на полуслове.
— Н-нет. Нет, — повторила я. И оба раза фальшиво. Первый — слишком робко, с заиканием. Второй — выпалила как из пушки. Слишком рьяно.
— А я слышу «да», — усмехнулся он. — Хочешь об этом поговорить?
От испуга к сдавленному смешку и обратно я проскочила за считаные секунды:
— Хочу. Но немного о другом.
— Спрашивай, — великодушно разрешил он.
И не то, чтобы я хотела отомстить за его «нелюбовь» к девственницам, просто его мнение мне было интересно.
— Как девушке понять, нравится ей мужчина или нет?
— Легко, — пожал он плечами. — Проведи с ним вечер. Вернувшись домой — разденься. Подбрось трусы к потолку. Прилипли? Значит, нравится, — и только когда я прыснула со смеха, улыбнулся. — Хотела меня смутить?
Нет, конечно, нет, — качала я головой, хоть он и не видел. Но на самом деле «да». Люблю задавать этот провокационный вопрос парням. Правда, его ответ был вне конкуренции. Называется: почувствуй разницу между юным отроком и мужчиной.
Глава 35. Софья
— Обманщица, — покачал он головой. — Только откуда же мне знать, как вы это понимаете. Я мужик. Но чтобы ты не думала обо мне как о каком-нибудь озабоченном извращенце, давай я тебе объясню кое-что о чести мальчишьей и силе мущинской. А потом и о писательской кухне, — постучал он о стол резинкой на кончике карандаша. — Так вот, какую бы лапшу тебе ни вешали на уши, знай: мужик всегда думает хреном. Всегда. Любым твоим достоинствам он предпочтёт то, что вызывает зуд в паху. И будет вспоминать не твои глаза или вкусные пончики, а то, как ты стонала под ним ночью. Он будет боготворить только себя в тебе. Это аксиома. А первое и самое главное правило писателя: в любой непонятной ситуации пиши секс. Провис сюжет — пиши секс. Срединное болото — пиши секс. Плохие продажи — пиши много секса. А у меня провались последние три книги. Три! Подряд, — взмахнул он карандашом как дирижёрской палочкой. — Поэтому эротических сцен будет много. Очень много. Да и книга такая, чувственная. — Не будь у него на глазах повязки, он, наверно, испепелил бы меня взглядом. — Так что ничего личного, просто работа. Справишься?
Мне, конечно, было о чём подумать. Не каждый день со мной откровенничают мужчины. Но сейчас меня озадачило другое.
— Софи? — переспросил он, выводя меня из задумчивости.
— Как провалились? А «Чёрное»? — искренне поразилась я.
— Хуже всех, — холодно ответил он.
— Нет, нет, не слушайте никого. Она богична! — кинулась я защищать горячо любимую книгу.
— Я и не слушаю, — усмехнулся он. — Она одна из тех, которыми я мог бы гордиться, не будь таким циничным бездушным засранцем. Но она действительно мрачная, депрессивная, сложная, не для всех.
— А что для всех? — была я искренне возмущена, что его последнюю книгу плохо читают. — Вот эти «неопрятно испачканные туфли», что пишет ваша жена?
— Бывшая, — машинально поправил он и изумлённо приподнял брови. — А что туфли можно опрятно испачкать? И… она реально так пишет?
— Там такой бред на каждом шагу: «поправив на голове причёску», «вылетит как пробка из-под шампанского», «престижные научные журналы». Я уже молчу про «спускающиеся вниз потоки». И это я ещё не дочитала. Вымучиваю по пару страниц в день, больше не могу. Если бы не сюжет, давно бы бросила, — я неуклюже пыталась намекнуть, что там его сюжет. — Идея неплохая, но подана отвратительно. Фальшиво. Дёшево. Примитивно. Словно все вокруг дураки, страдающие разжижением мозга. Неужели её читают?
— Ты же читаешь, — усмехнулся он.
— Я читаю из чувства противоречия. А открыла её нетленку из любопытства.
— Любопытство — отличный мотиватор. Уверен, люди сметали с прилавков её первую книгу, чтобы сравнить с моими. И хоть бочком, а стать частью этого скандала. Из любопытства. Но скажу тебе честно, я ни одну из четырёх даже не открывал.
— Почему?!
— А зачем, Сонь? — он тяжело вздохнул, отъехал на кресле и отвернулся к окну, словно мог в нём что-то увидеть. И будь я даже каменной, почувствовала бы, что он расстроился. А я и деревянной не была, во мне отражалась его боль как своя.
Я закрыла ноутбук, составила на место карандаши, которые он так любил раскидывать.
— Потому что любопытство — отличный мотиватор, — обняв сзади за плечи, сказала я ему на ухо. Впилась пальцами в затёкшие каменные мышцы, то ли гладя, то ли разминая.
— Ах ты ж, чёрт! — опустил он голову, покрутил в разные стороны, прохрустел шеей, кряхтя и слегка постанывая. А потом замер, доверившись моим рукам.
И я не стала настаивать на разговоре о романе его жены. Хотя ему обязательно надо его почитать. Там же явно украденная у него книга. И те куски, что писал сам Данилов можно красной пастой подчёркивать — настолько они выделяются. Всё остальное бред какой-то престарелой школьницы, топорно, убого, нафталин.
