class="p1">Андрей закрывает дверь и проходит к компьютерному столу. Опирается на столешницу задницей и скрещивает руки на груди. Отводит взгляд и молчит секунду, а затем, наконец, выдыхает:
— Мирон. Я еще не сообщал твоей матери о том, что сегодня узнал, потому что сначала хотел поговорить с тобой. Твоего отца... Его выпускают по УДО. Знаю, мы с тобой не всегда ладим, но я очень надеюсь, что ты прислушаешься ко мне. Надеюсь на то, что за время его отсутствия ты повзрослел, а соответственно, и поумнел. Помни, что тебе уже восемнадцать лет — тот возраст, когда за преступления грозит реальный срок. А потому ограничь общение с отцом по максимуму. Знаю, что не общаться вообще не выйдет. Понимаю даже. Но мне также прекрасно известно, что ты хороший парень. Не загуби себе жизнь.
— Я тебя услышал, Андрей. Спасибо, что сообщил, — произношу я деревянным голосом.
Я боялся этого дня. Все эти чертовы пять лет. Потому что знал, что тринадцатилетний мальчишка, обожающий своего не совсем порядочного отца, все еще живет во мне.
Меня поцеловал Мирон.
Мирон меня поцеловал...
Мирон. Поцеловал. Меня!
С ума сойти!
Вот уже третий день подряд реальность произошедшего не укладывается в моем сознании. Я хорошо запомнила жар его губ на своих, но он длился ужасно недолго... И вот тут я боюсь, что придумала поцелуй сама. Впрочем, последовавший за поцелуем побег Мирона — лишнее доказательство того, что все было наяву. Он мгновенно пожалел о своем поступке и, чтобы не объясняться, сбежал. Потому что — эгоист.
Ему в который раз было плевать на мои чувства.
Я перечитала все наши сообщения с тем осознанием, что их писал до невозможности лживый Мирон. Теперь я видела, как аккуратно он обходил мои вопросы, задавая свои. Выведывал обо мне. Да так осторожно, что не догадаешься о том, что им двигало, если не будешь об этом знать.
Какая же я глупая!
И как же мне обидно, что все было ложью...
Очень удачно, что Мирон все эти дни не пытается со мной заговорить, потому что я и сама не желаю с ним общаться. Вот только сердце каждый раз волнительно замирает, когда я вижу его или встречаюсь с ним глазами. Впрочем, я себя мгновенно одергиваю и заставляю вспоминать тот стыд, что испытала, когда выяснилась вся правда.
Кажется, Галина замечает, что мои отношения с ее сыном похолодели. Вчера за ужином она поинтересовалась, не поругались ли мы. Ситуацию спасает папа, заметив, что если мы и поругались, то сами со всем разберемся, тем более нам обоим есть о чем переживать, кроме этого. При этом он бросает странный взгляд на Мирона, на что тот недовольно кривится, но молчит. Зато я замечаю довольную ухмылку Галины. Догадываюсь, что о нашей дружбе она говорила не всерьез.
Из-за папиного взгляда на Мирона я как-то упускаю из виду, что он и мне намекнул о каких-то других переживаниях. И сейчас, сразу после завтрака, мы направляемся в его кабинет, потому что он хочет со мной о чем-то поговорить. Я волнуюсь. Из головы совсем вылетело, что он должен был встретиться с моим преподавателем по фортепиано. Возможно, речь пойдет именно об этом?
— Люба, как ты уже, должно быть, догадалась, я общался с Эльвирой Львовной. Поэтому хочу у тебя спросить: тебе нравятся уроки по фортепиано?
— Конечно, — выдыхаю я, присаживаясь на небольшой диванчик.
— Точно? Я к тому, что Эльвира сообщила мне, что какое-то время ты ходила на вокал, а затем твоя мать захотела, чтобы ты перевелась на фортепиано. Также твоя учительница заметила, что ты по этому поводу огромной радости не испытывала. А вот когда училась петь... Люба, Эльвира настаивает, что ты учишься совсем не тому делу. Настаивает на том, что у тебя от природы прекрасный голос и талант к пению. Поэтому я спрошу по-другому: тебе нравится играть на фортепиано, потому что так решила твоя мать?
Сердце бьется так быстро, что я с трудом могу дышать. Если я скажу ему правду, он наверняка прекратит финансирование моих занятий, а это, в свою очередь, расстроит мою маму. Она убеждена, что я должна заниматься всем тем, чем занимаюсь, и как она отреагирует, если я прекращу?
— Я... Понимаешь, пап... мама, она...
— Дочка, — останавливает он мои бессвязные объяснения и садится рядом, обхватывая своими пальцами мои наверняка холодные ладони. — Забудь о маме и ее желаниях, забудь обо мне. Обо всех. Загляни в себя и ответь, опять же самой себе, ответь честно, чем ты любишь заниматься больше всего на свете, чему бы хотела посвятить свое время, себя?
— Пению, — выдыхаю я, даже не задумавшись как следует. Наверное, потому что уже давно ответила себе самой на этот вопрос.
— Хорошо, — ласково улыбается папа, чуть крепче сжимая мои руки. Его тепло успокаивает мое сердце, выравнивает дыхание. Неужели, папа не видит ничего дурного в таком занятии? Неужели поддержит меня? Как же боязно и одновременно соблазнительно в это поверить. — Знаешь, солнышко, — продолжает папа, но быстро оговаривается: — Простишь мне мою фамильярность? Я так тебя называл, когда ты была совсем маленькой. Наверное, ты и не помнишь...
— Не помню, — смущенно улыбаюсь я, опуская глаза.
— Люба, мне очень жаль, что я однажды решил, что проще будет оставить твое воспитание твоей маме, чем отстаивать тебя. Я был молод и глуп, у меня самого были родители не лучше твоей матери. Нет, я не хочу ее как-то оскорбить, она вырастила замечательного человека. Очень добрую, нежную и скромную девочку. Так вот. Согласись, у нас у каждого своя голова на плечах. Согласна?
— Да.
— Я жалею, что пошел на поводу у родителей, жалею, что слабовольно отгородился от возможных проблем. А знаешь, почему? Потому что обрек также в будущем жалеть о чем-то свою собственную дочь. Прости, солнышко, что меня не было рядом все это время раньше, прости, что не отстаивал твои интересы, прости, что вовремя не объяснил, что самое главное в жизни — быть самим собой, а уже потом все остальное. Я вижу, как прочно в тебе сидит воспитание Эвелины. Как оно иногда душит тебя. Не позволяет выражать собственное мнение, сковывает... Но я уже не в силах что-либо исправить, к сожалению, свой шанс я упустил. Но я знаю того, кто может...
— Кто? —
